Словно маму в каком-то сжатом виде можно было увидеть в этом чемодане!
Когда я заглянула внутрь, у меня перехватило дыхание.
Здесь лежали наикрасивейшие из тканей, которые я когда-либо видела. Даже в мечтах нельзя было представить, что существуют такие тонкие кружева… А на самом дне лежало нечто длинное, аккуратно завернутое в целую дюжину листов тонкой бумаги. Бабушка с напряжением вглядывалась в меня, словно хотела посмаковать мою реакцию.
В отсвете пламени печи передо мной предстала кукла. Кукла? Вот уж что я меньше всего ожидала увидеть здесь. Я смотрела на куклу с серебристо-золотистыми волосами, собранными в красивую высокую прическу. На головке надета украшенная драгоценными камнями шляпка с тонкой, как паутинка, длинной свадебной вуалью, сбегавшей на плечи. Лицо куклы было удивительно прелестным – с красиво изогнутыми губками, и выступ под ложбинкой верхней губы точно соответствовал изгибу нижней. Длинное платье сшито из белой кружевной ткани, богато отделанной жемчужинками и бисером. Кукла-невеста… Вуаль, белые кружева… Даже белые туфельки были сделаны из кружев и атласа, а прозрачные чулочки крепились к крошечному пояску – как я заметила, мельком заглянув под юбочку.
– Это она, твоя мама. Ангел Люка, которую звали Ли, – произнесла шепотом бабушка. – Вот так она выглядела, когда вышла за твоего папу и приехала сюда. Когда она умирала, то последними были слова: «Отдайте, что я привезла с собой, моей девочке…» И вот я делаю это.
Да, она сделала это.
И, поступив так, изменила ход моей жизни.
Если Иисус почти две тысячи лет назад умер действительно за то, чтобы спасти людей от всего наихудшего в них самих, то в нашей местности спасение ему не удалось. Исключение составляли воскресенья в промежутке с десяти до двенадцати утра. По крайней мере, я так считаю.
Но что значило мое мнение? Цена ему – что шелухе от лука. Я размышляла над тем, как мог папа жениться на Саре через два месяца после смерти мамы при родах – ведь он так любил своего ангела?! А спустя четыре месяца после моего рождения и похорон мамы Сара родила сына.
Я была слишком маленькой, чтобы помнить рождение этого мальчика, которого назвали Томас Люк Кастил Второй и поместили, как мне потом рассказывали, в одну колыбель со мной. Нас вместе качали, за обоими ухаживали, но любили по-разному – об этом мне можно было и не рассказывать.
Я любила Тома – с его рыжими волосами, доставшимися ему от Сары, живыми зелеными глазами, также унаследованными от матери. В нем мне ничто не напоминало папу, разве рост – с возрастом Том стал очень высоким.
Услышав накануне своего десятилетия рассказ бабушки о своей настоящей матери, я твердо решила, что мое отношение к Тому останется, с Божьей помощью, неизменным. Как он верил, так пусть и продолжает верить, Что Хевен Ли Кастил – его единокровная сестра, и никак не иначе. Мне хотелось сохранить то, что делало нас почти единым целым. Мы и думали с ним похоже, так как спали в одной колыбели и, будучи сосунками, молча общались друг с другом. Так что наши особые отношения имели для нас обоих большое значение. И мы не представляли их какими-то другими.
В Саре было шесть футов роста без обуви. Этакая амазонка, весьма подходящая для высокого и сильного мужчины, каким был отец. Сара не знала, что значит чувствовать себя плохо. По словам бабушки (Том иногда называл ее в шутку «устами мудрости»), после рождения первенца грудь Сары приобрела зрелые очертания, но и в четырнадцать лет она выглядела вполне взрослой женщиной.
– О, даже после родов, – рассказывала бабушка, – Сара скоро начала вскакивать, доделывать неоконченную работу, будто не она только что пережила тот самый большой кошмар, который нам, женщинам, приходится безропотно выносить в этой жизни. Что ты, Сара могла одновременно и ребенка грудью кормить, и готовить еду. Я думаю, она притянула к себе папу как раз своим крепким здоровьем. Вряд ли он обожал тип красоты, как у Сары, но, по крайней мере, она не была похожа на такую, что умрет при родах и снова оставит его горевать.
Через год после Тома появилась Фанни с черными-пречерными волосами и синими глазами, ставшими черными еще на первом году ее жизни. Смуглая, она была похожа на индианку.
Через четыре года после сестры родился Кейт, которого назвали в честь давно умершего отца Сары.
У Кейта были голубые глаза, чудесные бледно-золотистые волосы, и полюбила я его с колыбели, особенно когда выяснилось, что это очень спокойный, никому не доставлявший хлопот мальчик. Он не плакал, не кричал, ничего не требовал (в отличие от Фанни, которая так и осталась вечно всем недовольной). Потом вдруг голубые глаза Кейта стали цвета топаза, кожа приобрела персиково-кремовый оттенок, какой, по утверждению многих, был в свое время у меня. Хотя сама я этого не знала, потому что не часто заглядывала в наше потрескавшееся и мутное зеркало.
Кейт рос на редкость милым мальчиком, его так тянуло к красоте, что, когда через год после него родился еще один ребенок, он мог буквально часами сидеть и смотреть на свою крохотную новорожденную сестренку – хорошенькую как куколка. Сара позволила мне дать имя девочке, и она стала называться Джейн – потому что примерно в это время я увидела на обложке журнала какую-то Джейн, красивую до невозможности.
У младшей сестрички, к несчастью, хворавшей с самого рождения, были нежные золотисто-рыжие волосы бледного оттенка, большущие глазищи зеленовато-голубого цвета, длинные темные загнутые ресницы, которыми она недовольно хлопала, лежа в кроватке и не сводя глаз с Кейта. Иногда Кейт протягивал руку к колыбели, чтобы покачать ее, и Джейн сразу улыбалась, да такой сладкой и обезоруживающей улыбкой, что все можно было отдать, только бы еще раз увидеть эту улыбку.
Джейн сразу стала главным лицом в семье. Заставить улыбаться было приятной обязанностью для всех нас. Особенно большую радость я испытывала, если мне удавалось прекратить ее плач (а плакала Джейн от болей, на которые не умела пожаловаться) и вызвать улыбку на ее ангельском личике. Но даже здесь, как везде и во всем, что мне нравилось, встревала Фанни, испортив мне удовольствие.
– Дай ее мне! – визгливо требовала Фанни, подбежав на своих длинных костлявых ножонках, и, стукнув меня, спешила в безопасный угол нашего грязного двора. – Это наша Джейн, а не твоя! И не Тома! И не Кейта! Наша! Все здесь наше, а не только твое, Хевен Ли Кастил!
И Джейн незаметно превратилась в «нашу Джейн», а потом все забыли, что когда-то у младшей сестренки, милой и хрупкой, было только одно имя.
Я понимала в именах и знала, что они могут сделать.
