Протянув руку, Энджи накрыла своей ладонью аристократически длинные пальцы мужа.
– Что за чудесная мысль, дорогой! Конечно, я готова поклясться тебе в любви и верности. Хочешь, сделаю это сегодня же, когда вернемся домой?
– Нет! – перебил ее Рэйд. – Дома не годится! Я хочу пригласить знакомых, коллег, родных. Своих. И твоих. Понимаешь? Хочу устроить свадьбу.
– Вторую? – Конечно, приятно, что он так расчувствовался, но это уж чересчур. Как бы ему объяснить, чтобы, не дай бог, не обидеть? – Да я еще от первой не отошла! Только-только покончила с благодарственными письмами твоим родственникам за разделочные доски, которыми они нас наделили. И вообще… так не принято, дорогой.
Энджи решила, что это самый резонный довод для представителя семейства, где постоянно говорят о том, что «принято», а что нет. Свекровь, бедняжку, до сих пор трясет от ляпов новоиспеченной родственницы. В церкви Уэйкфилды едва в обморок не попадали, увидев, что Энджи пригласила одновременно раввина и бывшего, ныне женатого, католического священника.
– Так не принято, – повторила она. – Разве что лет через десять… двадцать пять…
– Почему? Я люблю тебя больше, чем год назад, когда женился, – настаивал Рэйд. – И хочу, чтобы все об этом знали.
Энджи больше не в силах была противиться подступающим слезам радости. Провались он, этот макияж!
– И я тебя, дорогой, – всхлипнула она. – Но все-таки не стоит. Люди могут подумать, что мы это делаем из жадности: на подарки рассчитываем, и все такое.
– Ну, пожалуйста, Энджи, соглашайся! Ради меня, а? Ты так прекрасна сейчас; твои глаза блестят от слез и нежности… – Его голос упал до шепота. – Я хочу тебя. Хочу целовать твои глаза, хочу любить тебя прямо здесь, на полу. Но обещаю этого не делать, если ты согласишься снова выйти за меня замуж.
Кто бы устоял против такой страсти? В тот миг, когда Энджи уже готова была сдаться, Рэйд продолжил:
– Ты ведь знаешь, что мои родители были против нашей свадьбы. Мои друзья тебе не по душе, да и ты, чего греха таить, не слишком им нравишься. Все вокруг считали, что ты мне не пара. Даже у меня, признаться, были кое-какие сомнения.
Энджи кивнула, все еще улыбаясь, хотя о его сомнениях услышала впервые. У нее-то самой, разумеется, сомнений насчет Рэйда было предостаточно. Его семья убивала ее своей ледяной чопорностью, сам он явно не стремился связывать себя обязательствами, не говоря уж о том, что, на вкус Энджи, ему недоставало… м-м-м… скажем так, глубины. До той самой секунды, когда Рэйд повернулся к раввину и сказал «да», Энджи в душе опасалась, что он даст задний ход.
– Одним словом, – ворвался в ее мысли голос мужа, – все не так просто, да и прошедший год оказался нелегким. Какое-то время мы притирались друг к другу. Потом месяцев пять назад у меня случился этот роман…
Стоп!
Определенно у нее слуховые галлюцинации. Не иначе как от счастья.
– Чт-то? То есть… о чем речь? Что значит – роман? – Сердце трепыхнулось в груди и ухнуло куда-то вниз.
Рэйд небрежно отмахнулся:
– Ну, не то чтобы роман… Так, небольшая интрижка с коллегой по работе. Она гораздо старше меня. Какая разница! Все это длилось недолго. Но зато я понял, как сильно люблю тебя. – Рэйд подался вперед, закатный багрянец обволок его ореолом. – Хочу, чтобы все знали, что я выбираю Энджи! Изо всех женщин мира я выбираю тебя. Я совершил ошибку, но эта связь преподала мне урок. Пусть об этом узнает весь мир! Пусть все знают…
Его связь. Его роман. Его интрижка.
Довольно! Сил больше нет. Энджи видела, что губы Рэйда шевелятся, но звуков не слышала. Что это с ней? Оглохла? Если бы только оглохла… Как бы не умереть прямо здесь, за столом!
Сердце стучало так громко, что Рэйд наверняка это слышал. Ей лично этот стук заглушил все остальные звуки. Застыв в кресле, Энджи долго следила за движением губ мужа. Тех самых губ, к которым она только что льнула. Тех самых, что целовали другую женщину, – ее губы, ее глаза, ее…
– Хочу в туалет!
Энджи резко поднялась и опрометью ринулась через зал.
Мишель уложила Фрэнки – а с джентльменом шести лет это занятие не из простых, – набросила жакет и крикнула Дженне, что пойдет выгуливать Поуки. У ворот она виновато оглянулась. Не дай бог, Фрэнк увидит, опять будет ругаться. С собакой должны дети гулять, вечно ты их балуешь. А ей так проще. Чем уговаривать дочь, легче выйти самой; да и лишний глоток воздуха не помешает.
Поуки зарылся носом в первую попавшуюся кучу сухих листьев, и Мишель остановилась, вскинув голову к звездному небу. Холодно. К ночи даже подморозило. Она щелкнула замком заколки, выпустив на свободу каскад золотистых кудрей. Так-то вот. Ей будет теплее, а Фрэнку, как увидит, станет жарко.
На темной улице Вязов не было ни души – лучшее время суток.
Погода вот только подкачала. Мишель любила эти минуты, когда оставалась одна, не считая, разумеется, компании Поуки.
Кокер рванул дальше, натягивая поводок, но внезапно затормозил. Ой-ой-ой! Соседи с обеих сторон, Шрайберы и Джойсы, закатывают скандалы, стоит песику задрать лапу вблизи их драгоценной недвижимости. От греха подальше Мишель дернула за поводок. Ее соседи, старожилы квартала, были довольно милы, но горячего дружелюбия никогда не проявляли.
Мишель, однако, любила и Джойсов, и Шрайберов, и всех прочих соседей – всех до единого. Ведь здесь был ее дом, сюда, на улицу Вязов, они с Фрэнком привезли из роддома обоих детей. Здесь Фрэнк научил дочку кататься на двухколесном велосипеде, а Фрэнки-младший однажды приморозился языком к тому самому фонарному столбу, которым в данную минуту сильно заинтересовался Поуки. Если и не друзья, то добрые знакомые жили на этой улице, растили детей и выгуливали собак.
В детстве у Мишель не было дома. Мама-официантка приносила с работы готовые ужины и упаковки пива, а отец вечно разрабатывал грандиозные проекты, каждый из которых заканчивался крахом, но требовал тем не менее многочасовых визитов в бары.
Мишель вздрогнула, словно кто-то прошелся по ее могиле. По логике жизни, счастье ей не светило, разве что в качестве компенсации за трудное начало. Родилась она в Бронксе – всего милях в двадцати-тридцати отсюда, но при этом в совершенно ином мире. Мать ее была ирландкой, уроженкой графства Корка, отец – из американо-ирландской семьи. Сын пожарника, он и сам пошел по той же части, но однажды явился на работу в той стадии, когда море по колено и огонь нипочем, нырнул в горящий дом и пропал навсегда под шестью этажами завалов.
Мишель не слишком страдала без шумного и грозного отца. Но, будучи единственным ребенком – большая редкость в ирландских семьях, – после его смерти она осталась наедине с беспомощной, к тому же немедленно впавшей в депрессию матерью. А когда бабушка Мишель заболела, Шейла отправилась в Ирландию помогать, оставив дочь в тоскливом обществе родителей мужа. Месяц для ребенка – немыслимо долгий срок; полгода – и вовсе вечность. Шейла исчезла на два года, и этого времени ее дочери хватило с головой, чтобы пропитаться одиночеством и поверить в предательство матери. Тогда-то Мишель и решила, что нет на свете ничего важнее любви к мужу и детям. Тогда-то и поклялась, что ни за что не превратится в Шейлу.
