— Можно мне еще? — попросила я, протягивая пустой бокал со скомканной салфеткой внутри. Мне хотелось, чтобы Ник куда-нибудь отлучился и не смотрел на меня с шокированным видом. Что-то изменилось, но я не могла понять, что именно. Откровение каким-то образом изгнало меня из райского сада, и я внезапно почувствовала себя обнаженной, беззащитной и терзаемой угрызениями совести.
Ник колебался, не зная, чем мне помочь. Не будучи уверенным, что джин с тоником является лучшим лекарством от мазохизма, он все же забрал у меня пустой бокал и отправился за новым.
Когда Ник скрылся в толпе гостей, я закрыла глаза и глубоко вздохнула, размышляя, как дошла до жизни такой. К Марку Медичи я пошла назло отцу: подумать только, дочь Джозефа Уэста стала девочкой на побегушках у известного старьевщика от дизайна! Однако у Медичи было чему поучиться. Марк — настоящий мастер своего дела, гениальный создатель мусорных ведер, кредитных карт, кофейных чашек и фирменных пакетов для модных дизайнеров с Пятой авеню. Он разбирался в новейших технологиях и сумел поставить науку себе на службу, производя пластиковые стулья и урны поразительно дешево и эффективно и моментально меняя форму и цвет изделий. Имея в своем распоряжении недорогие силиконовые сплавы, Марк на диво гибко применял их к любым изменениям рынка. Послюнив палец, он улавливал направление рыночного ветра и соответственно переделывал дизайн. У Марка Медичи все сезонное, одноразовое и легкозаменяемое новыми моделями.
В отличие от Медичи Уэсты не придерживались этической концепции ширпотреба, пользующегося повышенным спросом. Нас не интересовала продукция с коротким жизненным циклом. Папа — старомодный модернист, который верил в прочность, классику, вещи, в окружении которых можно прожить всю жизнь. Он, как Баухауз[4], нес качественный дизайн в массы. Хотя практически каждый музей современного искусства являлся счастливым обладателем папиных работ, будь то стул, ваза или часы со стрелками, которые идут наоборот, Уэст-дизайнер не почил на лаврах: спустя тридцать пять лет работы отец по-прежнему создавал новые великолепные произведения, ничем не напоминающие прежние. В отличие от него Марк был способен лишь на вариации на заданную тему. В арсенале Медичи имелась проверенная формула успеха: выкопать что-нибудь из классики пятидесятых и добавить неожиданных отвлекающих завитушек. Марк напоминал мне редактора модного журнала, пришпиливающего камею слоновой кости на лацкан прошлогоднего костюма в надежде его освежить.
Некоторые из дизайнерских идей Марка мне нравились — например «Дездемона» (объемистая урна для мусора) со сглаженными изгибами и широкими ручками, пусть даже это всего лишь модификация вазы Альвара Аальто. Но я была сыта по горло возможностью вторичной переработки и плановой амортизацией. В «Марк Медичи и партнеры» не было духа творческого прогресса, который составлял смысл моего существования. Именно поэтому я извлекла на свет божий собственный чертежный стол, альбом для набросков, угольные карандаши и снова занялась дизайном. Перерыв получился не маленький — больше трех лет, но некоторые навыки не забываются. Определенные умения закодированы в нашей ДНК.
Пусть моя работа тоже не была новаторской, но хотя бы крохотный детский шажок в нужном направлении. Я смикшировала технологические принципы Медичи с идеалами Уэста. Результатом стали изящные и простые изделия обтекаемых форм с изначальной концепцией прочности и постоянства, отличающиеся дешевизной и легкостью воспроизводимости в промышленных условиях. Думать о конкурентоспособности продукции я научилась в «Марк Медичи и партнеры». Вчерашние выпускники факультетов промышленного дизайна, наводнившие офис, как мусор заштатные улицы, знать не знали даже азов продвижения товара на рынок. Они напоминали кинорежиссеров, включающих в сценарий рискованные прыжки через пропасть в двадцать футов шириной, оставляя осуществление трюка на усмотрение руководителя группы каскадеров. В отличие от них я стала дизайнером без иллюзий. У меня сложилось четкое практическое понимание того, во что обходится создание недорогих товаров. Дизайнерский проект для меня — рельефная карта трудностей, лоция с обозначением мелей под названиями «непрактично», «чересчур замысловато» или «непомерно дорого».
К этому меня привели годы общения с производителями и улаживания марковских проблем. Они вложили мне в руку карандаш и превратили в обходительную секретаршу, скрывавшую за мягкими манерами иную личность и тайную сверхсилу. С дежурной улыбкой я дни напролет просиживала за столом, отвечая на вопросы упивавшихся своей крутизной стажеров, чьи работы моим и в подметки не годились. Признаюсь, неприятное ощущение: постоянное болезненное напряжение сковывает мышцы и не дает покоя мыслям. Когда назло отцу я пошла на должность подай-принеси-убери, то и предположить не могла, что и здесь буду расти как личность и как художник. Люди много говорят о процессе духовной зрелости, но как-то не верится, что это произойдет и с тобой.
Еще раз глубоко вздохнув, я начала думать, что сказать отцу. Теперь я и сама чувствовала необходимость объясниться. Просветление сродни одностороннему движению: я не могла уйти с вечеринки так же, как пришла, не попытавшись ничего изменить.
Избегая встречаться взглядом с сестрой моей бабки, Дороти, я сосредоточенно размышляла о будущем, когда вернулся Ник.
— Кэмми просила напомнить о пятиминутной готовности, — сказал он, послав Дороти самую милую и располагающую улыбку. Все-таки Ник — подлиза, с навязчивым, маниакальным, патологическим желанием нравиться. Несмотря на горячее, как активная зона реактора, сердце, он остается политиканом, с показным умилением целующим розовощеких младенцев и демонстративно пожимающим руки избирателям.
Я взглянула на дочерей Кэрол, затянутых в искусственный шелк цвета шампанского. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, их мамаша закатила венчание а-ля сказка Перро. Для своей четвертой клятвы перед алтарем в верности до гроба Кэрол нарядилась в длинное белое платье, в церкви появилась под звуки «Гряди, невеста» в органной аранжировке, а при выходе новобрачных на крыльцо в небо выпустили уйму белых голубей. На этот раз Кэрол подстраховалась на совесть: впереди у отца максимум пятнадцать лет полноценной жизни. Солидный отрезок, конечно, но отнюдь не целая вечность.
— Как ты определил, что это Кэмми, а не Сэмми? — спросила я, желая отвлечься. Сарказм — плохой советчик, когда требуется соорудить робкую просьбу о деньгах. Здесь могли помочь только настоятельные размышления о папином счастье.
