В четыре часа Ким, почувствовав голод, остановился перед рестораном «Два урода» и увидел там Гюса Леггетта, который предложил ему пообедать вместе. Отпрыск семьи банкира с запада Франции, высокий, крепкий, двадцати с небольшим лет, но уже оплывающий жирком из-за привычки хорошо поесть, Гюс занимался в Париже художественной литературой. Он поинтересовался у Кима, как продвигаются его рассказы.
– Отлично! Просто отлично! – ответил Ким, не упоминая о растущей стопке отказных заметок. Не в его принципах было говорить правду издателям. Возможно, он и был очень молод и неопытен, но чему-чему, а этому уже научился.
– Когда же позволишь мне их прочитать? Помни, ты обещал, что я увижу их первым.
– К сожалению, на жизнь тоже надо зарабатывать, – сказал Ким. – Приходится прерываться, чтобы писать разные статьи.
– Тебе не следует тратить свой талант на журналистику, – сказал Гюс. Он всегда чересчур увлекался книгами, к большому разочарованию своего отца-банкира. Больше всего Гюсу хотелось походить на Кима Хендрикса и, как он, быть одновременно и утонченным, и мужественным.
– Да ты же не прочитал ни одного слова из того, что я написал, – ответил Ким. – Откуда ты взял, что у меня талант?
– Во-первых, я это чую, – сказал Гюс, похлопывая указательным пальцем по кончику носа. – Во-вторых, это заметно даже по твоим журнальным и газетным статьям.
Ким пожал плечами, чувствуя неловкость, как всегда, когда его хвалили. Он был совершенно убежден в том, что у него есть талант, и верил в себя с поистине религиозным фанатизмом. Однако наступали моменты, когда он казался сам себе подделкой, ничем не лучше тех «поэтов» и «романистов», что собирались за столиками кафе и жаловались друг другу на мир, не признающий гениальности тех стихов и книг, которые они так и не удосужились написать до конца.
– Где ты живешь? – поинтересовался Гюс. – Я загляну к тебе и почитаю твои рассказы, так что их не придется даже выносить из твоей квартиры.
– Я остановился в гостинице. Настоящий клоповник. Как бы то ни было, – сказал Ким, похлопывая по карману пиджака, – послезавтра я возвращаюсь в Нью-Йорк. На Рождество мы с Салли поженимся, и оба семейства ожидают, что я вернусь ко Дню благодарения.
– Скверно, – ответил Гюс. – Право же, тебе надо задержаться в Париже и разобраться, что же такое жизнь.
– Наконец-то «Сан» сдалась, они согласились нанять меня. Я собираюсь жить в Нью-Йорке и именно там выяснять, что такое жизнь, – сказал Ким. С тех пор как в 1916 году он оставил Йельский университет и добровольцем отправился прямо на фронт, у него не было места, которое он мог бы назвать своим собственным домом. Он с нетерпением ждал момента наступления устойчивой и размеренной жизни.
– Нью-Йорк – не Париж. – Сказал Гюс. – Париж – вот единственное место для литераторов.
– Надеюсь, когда-нибудь я смогу себе это позволить, и мы с Салли поживем здесь, – сказал Ким. – Ладно, спасибо за обед. – Они съели сосиски с чесноком и картошкой, запивая их белым вином, – все было просто восхитительно. – Мне пора. Я пишу статью о провозглашении мира здесь, в Париже, так что мне еще многое надо увидеть.
– Счастливо, – сказал Гюс. – Не забудь заглянуть ко мне, если приедешь когда-нибудь с женой в Париж. Я снял квартиру на Левом Берегу, улица Дракона, так что заходи…
Ким пообещал зайти и, впитывая звуки и запахи празднующего города, начал понемногу продумывать заметку, которую отошлет в Нью-Йорк. Нужные слова быстро находились, материал на ходу приобретал готовую форму, передавая впечатления и переживания дня, а это позволяло чувствовать себя сильнее и уверенней и даже по-новому взглянуть на возможность стать соперником обходительного господина из «роллс-ройса». С его-то талантом и перспективами, решил Ким, он потягается с любым. И чем больше он думал о ней, тем больше его очаровывала и привлекала эта ослепительная, благоухающая, сияющая мадемуазель Редон, в столь юном возрасте – уже хозяйка элегантного магазина, не гнушавшаяся черной работы, да к тому же позволившая ему упорствовать в своей ошибке, выставив себя таким дураком. Назвать ее дубиной! Он вспыхивал каждый раз, как только вспоминал об этом.
Время от времени он вспоминал и о Салли, чувствуя себя виноватым, но радостное настроение этого дня, уверенность в себе, заметно возросшая после разговора с Гюсом, и, более всего, властность восторженного чувства, пробужденного неотразимой Николь Редон, позволили ему довольно быстро отмести в сторону чувство вины, от которого у него влажнели пальцы.
Ведь это был Париж, город любви! Война была закончена, и весь мир торжествовал! Он молод, пока еще холост, и вся жизнь впереди – жизнь, которую он намеревался провести с Салли. Романтическое приключение – одно на всю жизнь – с подразумевающимся с самого начала горьковато-сладким окончанием, ничему не повредит. Собственно говоря, как писатель, желавший испытать все богатство эмоциональных переживаний и все удовольствия и боль жизни, он просто должен решиться на это. С Салли все будет прекрасно, и, совсем успокоившись, Ким провел остаток дня, витая в облаках, и эти невидимые прекрасные облака благоухали ароматом ее духов, не отпускавших его. Воспоминания о ней наполняли сердце неизъяснимым счастьем всякий раз, как только он взглядывал на часы и видел, что стрелки неуклонно двигаются к восьми.
Богача Ролана Ксавье война сделала еще богаче. Его фабрики, разбросанные по всей Европе, выпускали ту самую материю, в которую одевали солдат европейских стран. С начала войны фабрики работали двадцать четыре часа в сутки, выпуская реки ткани и принося огромную прибыль их владельцам.
Николь было интересно, с какого рода предложением он обратится к ней. Ведь они перестали разговаривать год назад.
В 1917 году Николь открыла магазинчик в Биаритце. Перед этим она служила там у модистки и однажды сшила себе платье из ткани джерси, переделанное из пыльника; пыльник она носила, чтобы защитить одежду, когда работала с перьями, лентами и цветами. А клиенты модистки вдруг пришли в восторг от простого платья Николь и попросили сделать такие же для них. Она, сколь честолюбивая, столь и трудолюбивая, решила попробовать. Но для этого ей нужно было купить партию ткани.
Она поехала в Париж не без риска для себя: это было в разгар войны, и смело постучалась в двери одной из самых больших фирм Франции. Ролан Ксавье уделил полторы минуты девушке из провинции, а потом отослал ее к одному из приказчиков, даже не к старшему, как с неприязнью отметила Николь, который показал ей рулоны, не пользующиеся спросом. Николь, скрывавшая свое прошлое с тех пор, как ушла из дома, уже привыкла к тому, что ей дают то, что не нужно никому.
