Вечер упал на город, как темное покрывало на клетку попугая, накрыв сразу и полностью все селение. С той лишь разницей, что попугай при этом замолкает, город же в темноте загомонил еще сильнее. Танцевальная музыка, с преобладанием низких частот. Тут и там караоке: «…а-Владимирский централ (ветер северный)! а-Этапом из Твери…»
На набережной — шум невидимого моря, восторженные крики купающихся голыми в темноте. Дерево — сандаловое и можжевеловое — в прохладном вечернем воздухе пахнет иначе, чем на жаре, но остро по-своему. А ракушки у лоточников в свете ламп… Нет, это какое-то безумие!
И опять возвращается трудноуловимое ощущение театра, или, скорее, игры в какой-то безымянной пьесе. Ощущение сцены. Особенно если углубиться в боковую аллею какого-нибудь бывшего санаторного парка. Все эти кипарисы — странная прихоть Творца, мох на ветках — и это дерево? Как говорил г-н Станиславский: «Не верю!» Но и когда выходишь из боковой аллеи на центральную, ощущение невиданного действа не только не пропадает, оно усиливается. Здесь на сравнительно небольшом пространстве уживаются и морской ресторан с огромными аквариумами и зеленым колышущимся светом, и шинок за плетнем, где еду разносят хлопцы в косоворотках и шароварах, и даже какое-то подобие кафешантана на современный лад. Девицы в сногсшибательных, просто сногсшибательных нарядах, этакие гипертрофированные снежинки с гигантскими белыми кружевными кокошниками, крыльями, веерами и алчными лицами. Эквивалент в деньгах — пять гривен. Это фото со «снежинками». А вы что подумали?
А вот и наш бар.
— Привет, Петя.
— Привет, забулдыга.
— Не надо о былом…
Посетителей пока еще мало, вечер для них только начался, судя по трезвым лицам. Так что можно не спеша разложить шнуры, «примочку», подключиться, проверить звук, микрофон. Итак…
— Буэнос ночес, амиго. (Как с наличными, гринго?) Если вы не против, я начну.
Тихое вкрадчивое начало перебором на «чистом» звуке, без «примочки». Жуйте-жуйте, грингос. Все тридцать восемь удовольствий за ваши грязные песо. Я не для вас играю, вы пришли пожрать под музыку в дорогом баре. Я играю для тех, кто стоит за забором. Они шли куда-то или откуда-то, но остановились здесь. У них, может, и денег-то нет, но играю я для них.
Пришло время. Педаль.
Неистовое фламенко! Фламенко экстремистос!
Оле! Оле!
В воздухе запахло опилками и кровью. Бык не хочет умирать, а тореро — быть покалеченным.
Торро!
«Отвратителен переход от жизни к смерти». Но и привлекателен — для вас. Вы отвернетесь и очень оскорбитесь, если вам сказать, что некоторые части тела у вас отвердели или наоборот обмякли, в зависимости от пола. Вы возбуждены, ведь смерть дышит так близко, но не вам в лицо. Так платите за это!
Ф-фу! У меня перекур, пусть музыкальный центр поработает. После каждой такой песни руки дрожат и пот градом. «Зафузить» фламенко — хорошая мысль, но энергоемкая. Следующим номером пойдет Тито со своими тарантулами — номер попроще. Где моя вода?
— Ты хорошо играешь.
— Спасибо.
Девчонка… Та самая… Стоп…
— Почему ты играешь здесь? Им? — в ее голосе звучало столько детского максимализма, что он улыбнулся. Только дети верят во что-то решительно и бесповоротно, с годами это качество безвозвратно теряется.
— А где же мне играть? На улице?
— Они не слышат тебя.
— Почему?
— Не слышат и все.
— А ты слышишь?
— Я слышу. Пахнет, как бы… — она повела рукой в воздухе, стараясь подобрать слово, — как бы опилками и кровью.
— …?
— Ну, опилками посыпают арену для корриды. А кровь — быка.
— А может тореро?
— Нет, быка.
— Как много ты знаешь для своего возраста, — улыбка легкого превосходства.
— Пф! Мне, между прочим, уже шестнадцать. Почти, — высокомерная гримаска. — И я не знала. Ну, про опилки, кровь — я не знала, этим пахла твоя песня.
Он вдруг поймал себя на мысли, что она очень красива. Потрясающе красива. Дело даже не в правильности черт лица, молодости, хотя и в этом, конечно, тоже. Дело в соединении всего вокруг с ней, если так можно выразиться. Красные фонари цветомузыки, черная ночь, как черный бархат. Она стояла, как Кармен, перешагнувшая реку времени — длинное темное платье с открытыми плечами, черные глаза, черные волосы, черная ночь за спиной… Красное и черное — трагическое и прекрасное.
Женщины всегда чувствуют, когда ими любуются. Чувствуют, наверное, с младенчества. Только в детстве они начинают кривляться и высовывать язык, в более же осмысленном возрасте стараются закрепиться на отвоеванном плацдарме несколько иначе.
— Ты ведь танцуешь.
Она скорее утверждает, чем спрашивает.
— Не угадала, — еще одна улыбка взрослого дяди ребенку. — Танцую я как медведь, а то и хуже. К тому же мне пора работать.
— Да? Это очень легко.
— Мне пора работать. Извини.
Музыкальный центр, тем временем доиграв какую-то разухабистую песню на «ридной мове», замолк. Не сам, конечно. Бармен Сергей вырубил, у них с шефом уговор — после особо тяжелых песен давать Бандерасу (кличка-сокращение) пару песен перекура, не больше. Публика-то идет на живую музыку, под центр можно и в варьете напротив позависать. Эксплуататоры трудового народа.
Публика разошлась по своим столикам и весело замелькала рюмками.
— Ну тогда смотри!
Она сказала это очень тихо, почти шепотом, но с такой внутренней силой, что он услышал в этом неожиданно низком голосе… Что же он услышал?
Вступление, тихий ритм, сразу с педалью. Все, конечно, смотрели «От заката до рассвета» тов. Родригеса с тов. Клуни и Тарантино в ролях отвратительных гангстеров. И уж, конечно, все помнят песню, где героиня Хайек танцует в объятиях удава-альбиноса. Песня та же, обстановка несколько иная. Очень странно… Откуда-то повеяло запахом дешевого бара, выстроенного в ацтекской пирамиде — запахом десятков разгоряченных тел, моря дешевого алкоголя, разлитого и выпитого, старого дерева, отполированного каблуками и лицами…
Она отошла на пару шагов от сцены и встала прямо перед ним так, чтобы было видно ее всю. Сначала она двигалась совсем чуть-чуть, чуть покачивая бедрами, чуть отбивая ногой такт, чуть усмехаясь. Даже если просто взглянуть на нее под другим углом, могло показаться, что она стоит на месте и играет с музыкантом в игру «гляделки». Есть такая игра, с нее начинается любое знакомство. Потом медленно, медленно, как будто задумчиво и очень женственно, ее тонкие руки поплыли вверх. Он смотрел и не переставал удивляться — эти плавные движения, от них веет таким уверенным в себе женским лукавством, такой обволакивающей беззащитностью… Всем тем, что, наверное, называли забытым ныне словом «нега». Перед ним танцевала маленькая женщина, знающая очень хорошо, на какой крючок ловятся глупые гитаристы-латинос. «Хорошо, что я не набоковский Гумберт…»
