На следующий день ко мне подошла Таня.
— Арин, — серьезный тон ей был совсем не к лицу. — Давай в наши отношения посторонних не втягивать. Алена неплохая, правда. — Заявила Филимонова, прищурив и без того небольшие глаза. Я не стала ничего отвечать, просто молча прошла, оставив подругу одну в коридоре. Мне было неприятно, что вокруг никто не верил. Алена проучилась с нами без году неделю, а я с одноклассниками считай с садика. И в итоге, они поверили тому, что видят, совсем не подумав, что я бы так никогда не поступила. Даже Танька, с который мы каждый тихий час спали вместе. Было неприятно и горько. Наверное, именно в тот момент, я впервые познакомилась с чувством несправедливости.
2.2.
Почти две недели я оставалась в классе на переменах. На улице стояла солнечная погода, ветра не было, а пушистые облака строили забавные фигурки, которые мы так любили разгадывать, будучи детьми. Но идти во двор, общаться со сверстниками было выше моих сил. Все они смотрели на меня глазами незнакомых людей. Зато Алена блистала, как яркая искорка, взлетевшая от порыва ветра в темную летнюю ночь. Все было так складно у нее, всем она так нравилась. Только со мной что-то не так. Со мной у нее не срослось.
Кирилл тоже в эти дни часто оставался на переменах в классе. Но мы не разговаривали. Каждый занимался своим, я рисовала на полях в тетрадке, а он обычно читал книги. Вечно таскал с собой разного рода литературу. Однажды я не выдержала и спросила:
— О чем эта книга? Ты каждый день ее читаешь.
— Куда деваются утки в Центральном парке, когда пруд замерзает? — Пустым и совсем без эмоциональным тоном задал вдруг вопрос Соболев, закрывая книгу.
— Что? — Непонимающе захлопала ресницами, рассматривая впервые соседа за партой. У него было овальное лицо и больше кристально-зеленые глаза, отливающие бликами. Будто сам океан смотрит на тебя, настолько красивые и выразительные, но и настолько же холодные и отстранённые. Короткие темные волосы, челка закрывающая лоб, выточенные скулы.
— История о герое, которого этот мир и гнетёт, и притягивает. С людьми ему тяжело, без них — невыносимо. — Отвечает коротко Соболев, но не отводит взгляд. В его глазах нет интереса, нет желания или еще чего-то. Но он продолжает смотреть прямо, будто пытается вытащить мое нутро, мой скелет из железных оков.
— А тебе?
— Что мне? — Склоняет голову на бок Кирилл, в ожидании моего ответа.
— Тебе тоже с людьми тяжело?
На этот вопрос ответа в итоге не последовало. Прозвенел звонок, толпа шумных одноклассников вихрем забежала в класс, и неожиданно разговорчивый Соболев, вновь отвернулся, возвращаясь в свой панцирь. Это был наш первый странный разговор, но далеко не последний.
А в пятницу, перед физкультурой произошел случай, который я часто потом вспоминала. Пыталась понять, где проходят границы безоговорочного доверия человеку и собственным глазам.
Алена с Танькой и еще несколькими девчонками убежали в раздевалку первыми. Остальные покинули кабинет минуты через две. Я же не пошла на урок, вечером болело горло, и мама написала записку. Поэтому досиделась до самого последнего и когда планировала уже пойти на первый этаж, в класс забежала Аленка. Она схватила с парты резинку для волос, видимо забыла, и снова упорхала. Вся такая красивая и воздушная. От одного ее вида желание идти в зал пропало напрочь. Поэтому я еще посидела минуты две, а затем, когда время уже поджимало, с неохотой покинула кабинет.
Шла я медленно, то и дело оглядывалась на стены с плакатами, которые рисуют старшеклассники. В коридоре на удивление было пусто. Все же погода давала о себе знать, и народ большую часть времени проводил на улице. Только из учительской доносились разговоры, уж где-где, а там всегда шли обсуждения. Подходя к лестнице, я услышала знакомый голос.
— Пожалуйста, — молвил он, да с таким жалостливым оттенком, что у меня аж мороз пробежался по коже. Но лучше бы я остановилась, чем сделала проклятый шаг в сторону. Потому что картина мне открылась ужасная, едкая, словно кислота, которая прожигает каждый участок кожи. Я увидела, как Алена взмахнула руками, пытаясь явно поймать равновесие, увидела, как сложив руки в карманы, стоит перед ней Кирилл, увидела, как нога Аленки соскальзывает, и как она камнем летит вниз до лестничной площадки.
За долю секунды Алена оказалась внизу, а ее рот больше не издавал и звука. Хотя в момент падения она кричала, но каким-то не своим голосом. Это был вопль. Дикий, разрывающий перепонки, давящий и очень страшный.
Из учительской тут же выбежали педагоги. А я стояла в полном оцепенении. Не могла взять никак в толк, что произошло. Картинки вспышками появлялись и исчезали в голове. Наверное, так протекает шок. Мозг отключается. И ты стоишь, как дурак, пытаясь понять: правда вокруг творится или же вымысел.
Женщины разных возрастов паниковали, лихорадочно перекидывались фразами, которых я не слышала. Кто-то вызывал скорую, кто-то проверял пульс Алены. Но никто из них не обратил внимания на Кирилла или на меня.
— Очнись, Стрельцова, — щелкнули мальчишечьи пальцы перед глазами. Я резко повернула голову и заметила Соболева, который стоял напротив. Как всегда без эмоций, лицо не выражающее ничего. Пустота.
— Что произошло? Ты… — осеклась я. Вопрос на языке задавать не стоит.
— Справедливость берет свое, — сухо отозвался он и посмотрел за спину, на тут ужас, который творился на лестничной площадке.
2.3
Через двадцать минут приехала скорая и родители Алены. Ее мать ревела и кричала каким-то нечеловеческим голосом. Она обещала, что школа и учителя пожалеют, и что каждый, кто не усмотрел за ее дочкой, будет наказан.
Когда машина с мигалками уехала, меня и Кирилла вызвали в кабинет директора. А еще позвонили моей маме, которая кажется, никогда так часто не посещала школу, за все время моей учебы.
Юрий Степанович, наш директор, мужчина средних лес с пышными усами и выпирающим животом, сидел в кожаном кресле, скрестив руки за столом. Он долго и молча выжидал, поглядывая на нас с Кириллом, а потом все же решился заговорить.
— Что произошло? — Строгий тон директора прозвучал довольно громко в широком светлом кабинете. Его ноздри раздувались, а грудь то и дело поднималась, выдавая нервы.
— Юрий Степанович, — запаниковала я. Находиться здесь не доставляло никакого удовольствия. — Зачем вы мою маму вызвали? Я ведь… я ничего не делала. Богом клянусь.
— Кирилл, — мужчина как будто не слышал меня. Смотрел только на Соболева, но тот выглядел до ужаса спокойно. И это кажется, выбивало из колеи директора. — Ты толкнул Алену?
— Что? — Вырвалось у меня совершенно случайно. А ведь я тоже об этом думала, даже хотела его спросить, но испугалась.
— Нет, не толкал, — ответил ровно Соболев, не меняясь никак в лице.
— Ты говоришь правду? — Юрий Степанович прищурился, губы поджал, хотя за усами это было не особо заметно.
— Зачем мне вам врать?
Эта была игра в гляделки. Наверное, кто-то должен был первый сломаться и закончить разговор. Но игра продолжалась. И в отличие от мужчины, занимающего кресло важного человека этих стен, Соболев не выглядел взволнованным. Его голова была поднята, а тон голоса не пропускал и капли тревоги. Как и в тот день, когда он ударил птицу. Почему-то сейчас это воспоминание ярким кадром отразилось в голове. И крики ребят, их шепот, их предположения, что Кирилл ненормальный, что он сам дьявол воплоти, заиграли по-новому.
— Арина, — обратился неожиданно директор ко мне. Я поежилась и вообще перевела взгляд на стену, где висела большая картина с тремя медведями. — Ты видела, как Кирилл толкнул Алену?
— Что? — Вот к таким вопросам я точно не была готова. Даже не сразу сообразила, о чем директор вообще спрашивает.
— Ты ведь была там, что видела? Расскажи, пожалуйста. Кирилл, — вновь мужчина обратился к Соболеву. А тот и глазом не повел, продолжал сидеть с идеально ровной спиной и поднятым подбородком. — Если тебе мне больше нечего сказать, можешь покинуть кабинет.
