Затем я подхожу к термостату, и цифра вызывает еще одну дрожь в моем теле.
Шестьдесят два чертовых градуса.
Я нажимаю большим пальцем на стрелку вверх и не останавливаюсь, пока температура не становится равной семидесяти четырем. Я не против более прохладной температуры, но я бы предпочла, чтобы мои соски не прорезали всю одежду.
Я оборачиваюсь назад и встречаю старый и новый дом — дом, в котором живет мое сердце с тех пор, как я себя помню, даже если мое тело покидало его на некоторое время.
И тогда я улыбаюсь, наслаждаясь готической славой поместья Парсонс. Так оформили дом мои прабабушка и прадедушка и этот вкус передается из поколения в поколение. Бабушка говорила, что ей больше всего нравилось, когда она была самой яркой вещью в комнате. Несмотря на это, у нее все еще был вкус стариков.
Я имею в виду, действительно, почему у этих белых подушек кружевная кайма вокруг и странный, вышитый букет цветов посередине? Это не мило. Это уродливо.
Я вздыхаю.
— Ну, бабушка, я вернулась. Как ты и хотела, — шепчу я в мертвый воздух.
— Вы готовы? — спрашивает мой личный помощник рядом со мной. Я бросаю взгляд на Мариетту, отмечая, как она рассеянно протягивает мне микрофон, а ее внимание приковано к людям, все еще проникающим в небольшое здание. Этот местный книжный магазин не был рассчитан на большое количество людей, но каким-то образом он все равно работает.
Полчища людей набиваются в тесное помещение, выстраиваются в единую линию и ждут начала автографа. Мои глаза блуждают по толпе, беззвучно считая в уме. Я сбиваюсь со счета после тридцати.
— Ага, — говорю я.
Я беру микрофон, и после привлечения всеобщего внимания ропот затихает. Десятки глаз устремляются на меня, вызывая румянец до самых щек. Это заставляет мою кожу покрываться мурашками, но я люблю своих читателей, поэтому я преодолеваю это.
— Прежде чем мы начнем, я хочу поблагодарить всех вас за то, что вы пришли. Я ценю каждого из вас, и я невероятно взволнована встречей с вами. Все готовы?! — спрашиваю я, нагнетая волнение в своем тоне.
Не то чтобы я не была взволнована, просто я склонна испытывать невероятную неловкость во время подписания книг. Я не естественна, когда дело доходит до социальных взаимодействий. Я из тех, кто смотрит вам в лицо с застывшей улыбкой после того, как вам задали вопрос, пока мой мозг обрабатывает тот факт, что я даже не слышала вопроса. Обычно это происходит потому, что мое сердце слишком громко стучит в ушах.
Я устраиваюсь в кресле и готовлю свой карандаш. Мариетта убегает решать другие вопросы, а мне быстро желает удачи. Она была свидетелем моих казусов с читателями и склонна смущаться вместе со мной. Видимо, это один из недостатков работы изгоем в обществе.
Возвращайся, Мариетта. Гораздо веселее, когда смущаюсь не только я.
Первая читательница подходит ко мне, моя книга «Странник» в ее руках, с сияющей улыбкой на веснушчатом лице.
— Боже мой, как здорово познакомиться с вами! — восклицает она, почти пихая книгу мне в лицо.
Абсолютно мой ход.
Я широко улыбаюсь и осторожно беру книгу.
— Мне тоже очень приятно с вами познакомиться, — отвечаю я. — И привет, команда «Веснушки», — добавляю я, проводя указательным пальцем между ее лицом и моим. Она немного неловко смеется, ее пальцы проводят по щекам. — Как тебя зовут? — поспешно спрашиваю я, пока мы не увязли в странном разговоре о состоянии кожи.
Боже, Адди, что если она ненавидит свои веснушки? Тупица.
— Меган, — отвечает она, а затем произносит имя по буквам. Моя рука дрожит, когда я аккуратно пишу ее имя и краткую благодарность. Моя подпись небрежна, но это отражает всю полноту моего существования.
Я возвращаю книгу и благодарю ее с искренней улыбкой.
Когда подходит следующий читатель, на моем лице появляется напряжение. Кто-то смотрит на меня. Но это чертовски глупая мысль, потому что все смотрят на меня.
Я пытаюсь не обращать на это внимания и одариваю следующего читателя широкой улыбкой, но это ощущение только усиливается, словно пчелы жужжат под поверхностью моей кожи, а к моей плоти подносят факел. Это… это не похоже ни на что, что я чувствовала раньше. Волоски на моей шее поднимаются, и я чувствую, как щеки становятся ярко-красными.
Половина моего внимания сосредоточена на книге, которую я подписываю, и на восторженном читателе, а другая половина — на толпе. Мои глаза неуверенно обшаривают книжный магазин, пытаясь найти источник моего дискомфорта, не делая его очевидным.
Мой взгляд останавливается на одиноком человеке, стоящем в самом конце. Мужчину. Толпа закрывает большую часть его тела, только кусочки его лица проглядывают сквозь щели между головами людей. Но оттого, что я вижу, моя рука замирает на середине письма.
Его глаза. Один такой темный и бездонный, что кажется, будто смотришь в колодец. А другой, льдисто-голубой, такой светлый, почти белый, напоминает мне глаза лайки. Через обесцвеченный глаз проходит шрам, как будто он и так не требует внимания.
Когда горло прочищается, я вскакиваю, отвожу взгляд и снова смотрю на книгу. Мой карандаш лежит на том же месте, образуя большую черную чернильную точку.
— Извините, — бормочу я, дописывая свою подпись. Я протягиваю руку, беру закладку, подписываю ее и в качестве извинения кладу в книгу.
Читательница улыбается мне, ошибка уже забыта, и убегает со своей книгой. Когда я оглядываюсь, чтобы найти мужчину, его уже нет.
— Адди, тебе нужно заняться сексом.
В ответ я обхватываю губами соломинку и заглатываю свой черничный мартини так глубоко, как только позволяет мой рот. Дайя, моя лучшая подруга, смотрит на меня, совершенно не впечатленная и нетерпеливая, судя по изгибу ее бровей.
Я думаю, мне нужен рот побольше. В него поместилось бы больше алкоголя.
Я не говорю этого вслух, потому что могу поспорить на свою левую задницу, что ее последующая реакция будет заключаться в том, чтобы использовать его для большого члена вместо этого.
Когда я продолжаю сосать соломинку, она протягивает руку и отрывает пластик от моих губ. Я достигла дна стакана пятнадцать секунд назад и просто втягивал воздух через соломинку. Это самое активное действие, которое мой рот получал за последний год.
— Стоп, личное пространство, — бормочу я, опуская стакан. Я избегаю взгляда Дайи, ища в ресторане официантку, чтобы заказать еще один мартини. Чем быстрее я снова возьму в рот соломинку, тем быстрее смогу избежать этого разговора.
— Не увиливай, сучка. У тебя это плохо получается.
Наши глаза встречаются, проходит такт, и мы обе разражаемся смехом.
— Видимо, я также хреново умею трахаться, — говорю я, когда наш смех стихает.
Дайя смотрит на меня с укором.
— У тебя было много возможностей. Просто ты ими не пользуешься. Ты горячая двадцатишестилетняя женщина с веснушками, отличными сиськами и задницей, за которую можно умереть. Мужчины здесь ждут.
Я пожимаю плечами, снова отмахиваясь. Дайя не совсем не права — по крайней мере, в том, что у меня есть выбор. Просто меня ни один из них не интересует. Все они мне надоели. Все, что я получаю, — это «что на тебе надето?» и «хочешь зайти?», подмигивающее лицо в час ночи. На мне те же треники, что и всю прошлую неделю, на промежности таинственное пятно, и нет, я не хочу, блядь, приходить.
Она протягивает руку с ожиданием.
— Дай мне свой телефон.
Мои глаза расширяются.
— Блядь, нет.
— Аделайн Рейли. Дай. Мне. Свой. Блядь. Телефон.
— Или что? — Я дразню.
— Или я брошусь через стол, опозорю тебя до смерти и все равно добьюсь своего.
Мой взгляд наконец-то останавливается на нашей официантке, и я помечаю ее. Отчаянно. Она бросается ко мне, вероятно, думая, что я нашла волос в еде, хотя на самом деле у моей лучшей подруги сейчас один волос в заднице.
Я медлю еще немного, спрашивая официантку, какой напиток она предпочитает. Я бы просмотрела меню напитков во второй раз, если бы не было невежливо заставлять ее ждать, когда у нее есть другие столики. Но, увы, я выбираю клубничный мартини вместо зеленого яблока, и официантка снова спешит уйти.
