Засыпаю быстро, но сплю плохо. Кручусь-верчусь. Что-то снится.
– Господи, Воинов, ну ты мне дашь поспать? У меня завтра четыре лекции и заседание кафедры.
Спускаю ноги на пол.
– В кабинете лягу.
– Подушку хоть возьми.
Утро вползает в комнату невнятным, сизым каким-то светом. Поднимаюсь. Открываю нараспашку окно. Дом находится в низине. Туман стелется, виснет клоками на розовых кустах, льнет к недавно постриженному газону. Седьмой час. Ну и какого черта вскочил?
Возвращаюсь к столу. Дергаю на себя ящик. Даже вчера сдержался, а сегодня нет никаких сил. Выбиваю из пачки сигарету. Кто-то наоборот, бросая, дома не держит курева, я же тренирую силу воли, оставляя искушение под рукой.
Набираю полные легкие дыма. Яркие бутоны роз в дымке, как капли крови. Успокоился, блядь. Подышал! Перед глазами поломанная девчонка. И волосы, спускающиеся змеями к решетке водостока.
– Накурил!
Оборачиваюсь к жене.
– Кофе свари, Том.
– Не успеваю, мне к первой паре. Попросишь Наталью Ивановну, ага?
С шипением бычкую сигарету.
– К Милке хоть зайди.
– Заходила! За кого ты меня принимаешь?
– Ой, все, Том. Не начинай.
Закатив глаза, Тамара ретируется. Кандидат наук она у меня. Преподает студентам в одном из столичных вузов. И страшно собой гордится по этому поводу. Удивительная незамутненность сознания, учитывая тот факт, что диссертацию я ей купил, как и теплое местечко на кафедре.
Плетусь в кухню. Включаю кофемашину. Просить домработницу нажать на пару кнопок – совсем уж какой-то зашквар. В два глотка выпиваю свой эспрессо. И набираю Виктора.
– Узнал что-нибудь про родственников потерпевшей?
Зачем-то называю девчонку так, хотя и запомнил ее имя. Уж очень оно редкое. И гораздо более подходящее чопорной старой деве, а не девятнадцатилетней девчонке в кедах и подстреленных джинсах.
– И даже съездил.
– Ну и?
– Давайте в офисе, Роберт Константиныч. В двух словах такое не расскажешь.
– Тогда подгребай пораньше, – кошусь на часы.
Из-за тумана на трассе сразу несколько аварий, поэтому дорога до офиса занимает гораздо больше времени, чем обычно. Ничего. Я уже давно привык к этому сумасшедшему трафику. Поэтому и с водителем езжу. Пока стоим в заторах – успеваю переделать кучу дел. Неосуществимый фокус для тех, кто водит сам.
В офисе полно работы. Шутка ли – наконец, с китайцами подписываем договор. Меня ожидаемо затягивает привычная кутерьма, и про девчонку я вспоминаю, лишь когда вижу Мохова. Но, блин, подписание же! А после – обязательная развлекательная программа. Не отметить такое дело нельзя. Неуважительно. Так что до Витьки добираюсь уже под занавес вечера в ресторане:
– Так че, Вить, ты как съездил? Нагнал таинственности.
Перебрал я, что ли? В теле такая легкость. И настроение на подъеме.
– Там семья алкашей, Роб. У девицы только мать, как я понимаю. Живет с отчимом. Я пришел – у них дым коромыслом. Бухие в жопу. До дочки им явно дела нет. И деньги давать им – нет смысла. Пропьют, а девочке ни черта не достанется. Ты лучше ей напрямую оплати лечение и уход. В семье о ней точно некому будет позаботиться.
– Дела, – хмурюсь.
– И мерзко так они о ней отзывались. Даже повторять не хочу. Я ей пытаюсь объяснить, что девочка в реанимации, а она мне – «ну и пусть, вот и добегалась, а я ей говорила, говорила…».
– Что говорила?
– Да хер его знает, Роб. Невменяемая же.
– Ну и что мне с этим делать? – чешу в затылке.
– А что ты сделаешь? Вычухается – отправь ее в какой-нибудь санаторий для поправки здоровья. А нет… По ней особенно никто убиваться не станет. И, кстати, искать правды тоже никто не будет, – это уже с намеком.
Ну, да. Я опасался, было дело, что родня может поднять шум. Но почему-то теперь, когда стало понятно, что мои опасения были напрасными, спокойней не становится. Скорее напротив. Черте что. И всякие глупости в башку лезут. Что она лежит совершенно одна в той реанимации, тогда как Милка моя на своих двоих скачет. Недолго дочуня моя, кстати, горевала. Уже в обед очухалась и помчала с подругами на йогу. Оставляя открытым вопрос, на хрена она туда ходит, если ее дзену позавидует любой тибетский монах.
Дерьмо. Кто бы мне объяснил, почему мне настолько не по себе? Позвонить, что ли, в больничку? Так и делаю. Но по единственному знакомому мне номеру трубку не берут, а звонить на ноль три, или куда там сейчас звонят – тупо. Хорошего настроения как не бывало. Велю шоферу подогнать тачку и, не прощаясь, ухожу. Я и так отбыл тут больше, чем планировал.
– Домой, Роберт Константинович?
– Ага.
Степан трогается. Я откидываюсь на подголовник.
– Погоди. Давай сначала в больницу заедем. В травму.
К ночи пробки рассосались, так что дорога не занимает много времени, хотя мы и делаем крюк. В реанимацию всяких темных личностей с улицы не пускают. Приходится поднимать главврача. Вопрос «на хрена» возникает потом, когда меня все-таки пропускают в палату. И я застываю, как придурок, в дверях, сам себе объяснить не в силах, какого черта в ней делаю. Чужой ведь человек. Жалко? Мне? Я не уверен, что вообще еще способен на это чувство. Да и пустое оно. Какой у жалости КPI? Нулевой, что-то мне подсказывает. В конце концов, если можешь помочь – вперед. А нет – что толку сотрясать воздух? Я помогаю. Насколько могу. А могу я без ложной скромности много. Меня заверили, что у девочки есть все. Есть все, а вот жизни в ней все еще нет.
Опускаюсь на металлический стул в изголовье. Подпираю подбородок сложенными в замок руками:
– Ну что, Эмилия, выходит, никто тебя не ждет? Может, ты поэтому и не торопишься возвращаться? Это ты зря, конечно. Какие твои годы? Все впереди еще.
Нет, я точно бухой. Пургу какую-то несу. Сижу здесь… Может, потому что меня тоже никто не ждет? Кошусь на телефон. Первый час, а последний звонок от жены – вчерашний. Я сам ее набрал, когда Милка попала в аварию. Вот и все. Ну и чем я отличаюсь от девки в койке?
– Ты давай, это, девочка. Открывай глаза. Так просто сдаваться – стыдно. Где твой дух борьбы?
В неярком свете кажется, что ее ресницы дрогнули. Я подлетаю. Склоняюсь над ее лицом и вдруг понимаю, что Эмилия рыжая. Наверное, от воды волосы потемнели, когда она лежала там, на асфальте… Ну, не мог же я ошибиться палатой? На всякий случай пробегаюсь взглядом по ее прикрытому простынкой телу. Все сходится: длинная, тощая, все, как запомнилось. И веснушки опять же эти.
– Ладно, поздно уже. Пойду я. А ты, Эмилия, давай, просыпайся. Не дело это – валяться здесь. Там такое лето. Розы цветут. Туман утром стелется, пахнет…
Но она не просыпается. Ни сегодня, ни на следующий день, ни через три дня. Я звоню, интересуюсь ее состоянием, получаю ответ о том, что ничего не изменилось, но за каким-то чертом снова и снова приезжаю в больницу, чтобы своими глазами это увидеть. Идиотизм.
В воскресенье решаю в кои веки остаться дома. Семейный обед. Даже Милка выходит из своей комнаты.
– Па-а-ап.
Знакомый тон.
– Чего?
– Мне Степа сказал, что мою машину починили.
– Про машину ты узнала. Озаботилась. Молодец. Хвалю. А про девочку, что твоими стараниями в реанимации вот уже девятый день парится, ты спросить не забыла?
– Роберт! – взвивается Тома.
– Пап… Я спрашивала. У того юриста, который этим делом занимается.
– Твоим делом, ты имеешь в виду?
– Пап, ну ты чего на меня разорался? – поджимает дрожащие губы Милана. Стиснув в кулаках нож с вилкой, шумно выдыхаю. И правда. Чего. Поздно уже перевоспитывать. А орать – еще и глупо. – Я ведь просто спросить хотела, когда мне можно будет сесть за руль. Все же выкрутили так, что та девочка виновата. Теоретически я могу…
– Нет. Не можешь. – Отшвыриваю приборы. – За руль ты теперь сядешь только через мой труп.
– Но пап… Ты не станешь мне запрещать! В конце концов, я совершеннолетняя! Взрослая.
