— Да, я очень скоро оставлю вас, но я договорился, что ночь вы проведете здесь.
Он окинул помещение критическим взглядом. Небольшая пристройка к гостинице — ее использовали для хранения ненужного хлама и каких-то запасов. Была она холодная и темная, но все же здесь было намного лучше, чем в яме для воров.
Дверь в пристройку отворилась, и в ней появился силуэт хозяина гостиницы, который всматривался в темноту поверх бледного пламени свечи. Мистер Гоуэн поднялся уходить, но я взяла его за рукав. Я должна была узнать одну вещь.
— Мистер Гоуэн, это Колам послал вас помочь мне? Он помедлил с ответом, но в пределах границ своей профессии он был безукоризненно честным человеком.
— Нет, — сказал он прямо, и по его увядшему лицу скользнуло некое смущение. — Я пришел… по своей воле.
Он надел шляпу и исчез в свете и суете гостиницы, бросив на прощание: «Доброй ночи».
В моем убежище кое-что было приготовлено для меня: принесли кувшинчик вина и кусок хлеба — на сей раз чистого — и поместили все это на большой бочке, возле которой прямо на земле лежало свернутое одеяло.
Я завернулась в это старое одеяло и присела на один из маленьких бочонков, чтобы поесть; сидела, пережевывала скудную пищу и размышляла.
Итак, Колам не посылал юриста. Знал ли он, однако, что мистер Гоуэн собирается быть на суде? Вероятно, Колам запретил всем обитателям замка спускаться в деревню: любого из них могли схватить во время охоты на ведьм. Волны страха и истерии, затопившие деревню, были реально ощутимы, я просто чувствовала, как они бьются о стены моего непрочного убежища.
Шум из расположенной неподалеку пивной отвлек меня от моих размышлений. Возможно, там находится страж при обреченном на смерть плюс еще кто-то. Но на грани гибели даже один лишний час стоит благодарности. Я завернулась в одеяло, накинула его себе на голову, чтобы заглушить шум из гостиницы, и постаралась изо всех сил не испытывать ничего, кроме благодарности.
После тяжелой, совершенно без отдыха ночи меня подняли вскоре после рассвета и отвели обратно на площадь, хотя судьи не появлялись еще целый час.
Худой и толстый, оба только что от сытного завтрака, сразу принялись за работу. Джефф обратился к Джону Макри, занимавшему свое прежнее место позади обвиняемых:
— Мы сочли невозможным для себя определить вину только лишь на основании свидетельских показаний.
Взрыв негодования вновь собравшейся толпы, у которой были свои способы определения вины. Матт, однако, мигом утихомирил негодующих: его пронзительный взгляд подействовал на завывающих молодых батраков в первых рядах толпы, словно ушат ледяной воды на тявкающих псов. Порядок был восстановлен, и Матт обратил костлявую физиономию к стражнику.
— Пожалуйста, отведите заключенных на берег озера.
Радостные возгласы одобрения, раздавшиеся в этот раз, пробудили во мне самые худшие подозрения. Джон Макри взял меня одной рукой, а Джейли — другой и повел нас, но у него при этом нашлось много помощников. У какого-то идиота оказался в руках барабан, и он выбивал на нем бешеную дробь. Меня злобно дергали за платье, щипали и толкали. Толпа запела под стук барабана, я не понимала, что такое они поют, из-за множества беспорядочных выкриков, которые я и вовсе не хотела понимать.
Процессия спустилась по лугу на берег озера, где маленькая деревянная пристань нависла над водой. Нас препроводили на самый ее край; на пристани находились и оба судьи, по одному на каждом конце. Джефф обратился к толпе, оставшейся ждать на берегу:
— Принесите веревки!
Начались общие переговоры и переглядывания, пока кто-то не прибежал с мотком тонкой веревки. Макри взял веревку и неуверенно двинулся ко мне. Взгляд, брошенный на судей, однако, укрепил его решимость.
— Будьте так добры, снимите обувь, мадам, — распорядился он.
— Какого дья… то есть зачем? — спросила я, скрестив руки.
Он заморгал, явно не подготовленный к сопротивлению, но один из судей предвосхитил его ответ:
— Это предварительная процедура для суда водой. Большой палец правой руки привязывают пеньковой веревкой к большому пальцу левой ноги женщины, подозреваемой в колдовстве. Точно таким же образом большой палец левой руки привязывают к большому пальцу правой ноги. А затем… — Тут он бросил красноречивый взгляд на воды озера.
Два рыбака стояли босиком в прибрежной грязи, штаны закатаны выше колен и подвязаны бечевкой. Один из них, нагло ухмыляясь, поднял небольшой камешек и пустил его по серо-стальной поверхности озера. Камешек подпрыгнул один раз и утонул.
— Попав в воду, — нудным голосом бубнил малорослый судья, — виновная в колдовстве будет плыть, ибо чистая вода не приемлет нечистое существо. Невинная женщина утонет.
— Стало быть, передо мной выбор: либо меня осудят как ведьму, либо оправдают, но утопят? — с негодованием спросила я. — Нет, благодарю вас!
Я как можно крепче обхватила ладонями локти, чтобы унять дрожь, которая, кажется, становилась перманентным состоянием моей плоти.
Низенький судья надулся, словно разгневанная жаба.
— Не обращайся к суду без должного уважения, женщина. Ты смеешь отказываться от предписанного законом испытания?
— Смею ли я отказываться от того, чтобы меня утопили? Само собой разумеется, что я отказываюсь!
Я слишком поздно заметила, что Джейли неистово качает головой, светлые волосы вихрем метались по лицу.
Судья, повернулся к Макри:
— Обнажите ее и бичуйте.
Потрясенная этими словами, я услыхала общий вздох. Ужаса? Нет, предвкушения удовольствия. И тут я поняла, что такое настоящая ненависть. Не их. Моя.
Они даже не повели меня обратно на деревенскую площадь. Теперь я была обречена, терять мне было нечего, и я сопротивлялась яростно. Грубые руки тянули меня вперед, хватали за одежду.
— Руки прочь, вонючая деревенщина! — взревела я и пнула какого-то мужика в самое чувствительное место.
Он скрючился со стоном, но его сложенное пополам туловище исчезло в кипящем водовороте орущих, плюющихся, злобных рож. В меня вцепились мертвой хваткой и толкали куда-то вперед, волоком волокли через тех, кто в толчее свалился на землю, пробивали моим телом дорогу сквозь тесно сбившуюся толпу.
Кто-то ударил меня под ложечку, и я задохнулась. Лиф мой и блуза к этому времени были сильно изорваны, так что не составило труда сорвать с меня оставшиеся лохмотья. Я никогда не отличалась преувеличенной стыдливостью, но, оказавшись полуголой перед глумливой толпой, ощущая прикосновение потных лап к обнаженной груди, я преисполнилась такой ненавистью и таким унижением, каких и вообразить себе прежде не могла.
