Я замолкаю, и Кэйтлин, не глядя на меня, въезжает на парковку торгового центра. Моя дочь не желает говорить о беременности, несмотря на решение сохранить ребенка. Возможно, считает бестактными разговоры о будущем, ведь это слово так мало для меня значит. А для нее? Мы ни разу это не обсуждали, но Кэйтлин и ее ребенка может поджидать тот же недуг. Еще бы ей не сомневаться.
Мы заходим на первый этаж, и я спрашиваю с нарочитым весельем:
– Откуда начнем? С секции «Унылые готические наряды» или с чего-нибудь повеселее?
Кэйтлин глядит по сторонам на ряды платьев – кажется, я такие носила в конце 80-х. Я и Рози Симпкинс, моя тогдашняя лучшая подруга. Мы каждую субботу покупали обновку, стараясь уложиться в пять фунтов, и щеголяли где-нибудь кружевными манжетами, подражая Мадонне времен альбома «Как молитва». В этом магазине все прямиком из той эпохи.
Я озираюсь в поисках подруги, хочу показать ей леопардовое платье с подбитыми плечиками, которое нашла на распродаже, и не сразу вспоминаю, что Рози Симпкинс давно замужем, располнела и нарожала примерно сотню детей. Кэйтлин глядит на меня, перебросив через локоть ворох леггинсов и широких футболок – сплошь черных и почти неотличимых от тех, что висят у нее в шкафу, разве что эти из лайкры и размером побольше.
– Я знаю, каково тебе, – говорю я. – Я ведь тоже через это прошла. Может, сейчас самое время? Отбросить готический имидж и быть собой. То есть красавицей, каких поискать. Ну раз уж ты готовишься стать мамой?
Кэйтлин секунду глядит на меня, потом с тяжелым вздохом идет дальше.
– Ладно, ладно. Тогда сделай это ради своей тяжело больной матери. Я хочу хоть раз перед смертью увидеть на тебе что-нибудь симпатичное. Ты заставила меня это сказать.
Я жду, что Кэйтлин хотя бы улыбнется на мою шутку. Никакой реакции. Она останавливается у стойки с плиссированными юбчонками персикового цвета и говорит:
– Я – не ты. А может, и ты, но это еще хуже. Не потому что я не хочу быть тобой, просто…
Я провожаю ее к зеркалу. Кэйтлин смотрит в глаза своему отражению, избегая опускать взгляд. Хотя грудь у нее слегка увеличилась, живот еще плоский; если и есть небольшая выпуклость, то едва заметная.
– Боишься не справиться одна? – спрашиваю я.
Конечно, у меня в свое время была мама. Она слишком много хлопотала, командовала, а иногда просто сходила с ума, но всегда была рядом, и я ей за это благодарна. Даже сейчас она ради меня пожертвовала тихой счастливой жизнью на пенсии – с походами в оперу, бридж-клуб и кино, куда ее по средам водил один милый джентльмен. А какие фильмы они смотрели весь прошлый год!.. Мама стала экспертом по Тарантино. Уверена, им было все равно, что смотреть: главное, подержаться в темноте за руки. Из-за меня все эти удовольствия пришлось отложить – может быть, навсегда.
– Я всего боюсь, – внезапно признается Кэйтлин. Она указывает рукой на живот. – Это… это все так не вовремя, да? Я сейчас не должна быть счастлива. И все-таки счастлива. Сердце об этом знает, а голове не говорит. Голова у меня просто в панике.
– Конечно, тебе нужно время, чтобы привыкнуть к малышу. Но можно быть замечательной мамой и при этом делать все, что хочешь. С рождением ребенка твоя жизнь не закончится. Это только начало…
– Или середина, если я заболею, как ты. – Кэйтлин смотрит на меня и на секунду опять становится Рози Симпкинс. Я сосредотачиваю все внимание на маленькой родинке у нее под ухом – это помогает не утонуть в прошлом. Все равно что вытаскивать себя из болота. Однако я справилась.
– Мама, ты серьезно больна, и… Я нужна Эстер. За ней нужно будет смотреть, и за Грэгом тоже. Бабушка одна не справится – не воспитает трехлетнего ребенка, возраст не тот. Мне придется стать другим человеком. Совершенно. А я даже экзамен не могу сдать, не могу расстаться с парнем, не испоганив себе жизнь. Как я сделаю что-то для них, для тебя, для ребенка? Как я смогу стать лучше?
Она глотает слезы, отворачивается и быстро идет к выходу, забыв, что в руках у нее одежда. Срабатывает сигнализация. Я бегу за дочерью и догоняю ее одновременно с охраной.
– Простите. – Я забираю тряпье у дочери и встаю между ней и охранником. – Это я виновата. У меня ранняя стадия болезни Альцгеймера. Я совершаю много глупых ошибок, но мы не воры. Мы все это покупаем. Сейчас вернемся к… к той штуке, куда отдают деньги, и я за все заплачу.
Охранник мне явно не верит. Да и кто бы поверил? Во-первых, это не я, а Кэйтлин несла одежду к дверям, во-вторых, я совсем не похожа на старуху в ночнушке. По крайней мере, не помню, чтобы надевала ночнушку. Я опускаю глаза – нет, одета как следует и ничуть не похожа на ненормальную.
– Знаю, – говорю я. – Это очень трагично, правда?
– А я беременна, – неожиданно всхлипывает Кэйтлин. Ее глаза полны слез. – И мне эта одежда даже не нравится. Я не хочу леггинсы – они для конченых неудачников!
Я глотаю смешок. Бедняга-охранник озадаченно забирает у меня охапку одежды.
– Поосторожнее все-таки, ладно? – говорит он. – Может, не стоит выходить без…
– Без взрослых? – торжественно киваю я. Кэйтлин благодарно всхлипывает, уткнувшись мне в плечо.
– Значит, не будем покупать? – смотрю я на нее. Кэйтлин молча трясет головой. Охранник, почесывая затылок, возвращается в магазин.
– Нам надо зарабатывать на жизнь магазинными кражами. Таких мошенников история еще не знала, – говорю я Кэйтлин. Она наконец поднимает голову. Глаза у нее сухие, а на лице играет улыбка.
Моя Черная Королева по-прежнему блистает.
Держась за руки, мы молча гуляем по торговому центру. Я смотрю на людей – они ходят, говорят, дышат и думают гораздо быстрее меня, словно мир вокруг ускорился, а я отстаю от него на полкадра. Мы заходим в кафе, я сажусь за столик, а Кэйтлин заказывает напитки. Время от времени она поглядывает на меня – наверное, проверяет, что я на месте, – и я стараюсь не думать о Рози Симпкинс, потому что при мысли о ней хочется найти таксофон, набрать ее старый номер, который я внезапно вспомнила, и позвать ее на поиски приключений. Я знаю, где нахожусь, но только огромным усилием могу удержаться в этом моменте и не соскользнуть в прошлое. А может, я себя обманываю, и никакие усилия мне не помогут? Я давно потеряла контроль и не знаю, когда и откуда в следующий раз налетит туман и опять сотрет что-нибудь навсегда.
Кэйтлин ставит передо мной кофе с молоком. Я улыбаюсь, хотя не люблю его. Что поделать, в последнее время мне только такой и достается. В юности я пила растворимый «Меллоу бердс»: интересно, его еще выпускают? Не изменяла ему, пока не поступила в университет и не познакомилась с Полом. Он пил эспрессо из крошечных чашечек, и я тоже стала, чтобы казаться взрослой. А теперь меня пичкают теплым молоком с запахом кофе. И какой в нем смысл?
