— Ой, только не забудь, пожалуйста, я так хочу поехать — правда хочу!
— Не забуду, — пообещал Вито. Открыв дверцу, он быстро и нежно поцеловал Джиджи и, отъезжая, помахал ей.
Возбужденная и одновременно расстроенная, Джиджи вошла в дом и поднялась по лестнице в комнату Билли.
— Дорогая моя! — обернувшись, Билли крепко обняла дочь. — Ты, должна тебе сказать, потрясающе выглядишь! Но… почему вдруг такая грусть? Что случилось? Отец сказал тебе что-нибудь ужасное? Уильям сообщил мне, что ты ездила ужинать с ним.
— Он сказал только, что уедет бог знает на сколько времени — будет делать во Франции новый фильм.
— Но его можно понять, ведь так? — осторожно спросила Билли.
— Да, это все, наверное, здорово. Только мне не хочется, чтобы он уезжал.
— А он говорил что-нибудь о своей новой картине?
— Ни слова, слава богу! Я так боялась, что он меня спросит!
— Значит, и тебе можно было о ней не говорить, — Билли пристально посмотрела на девушку.
— Я и не говорила. Мне вообще было очень неловко вначале, когда мы только пришли, но потом я поняла, что он решил вести себя так, будто ничего не случилось, — и успокоилась. Знаешь, так замечательно мы с ним никогда не разговаривали! Ой, Билли, он так подробно выспрашивал все-все про меня… ну, как будто он впервые открыл меня для себя! А мне так много нужно было ему рассказать, и он так потрясающе слушает… и я напрочь забыла про этот фильм, как будто его и не было. Он просто вылетел у меня из головы.
— Гм-м. — Билли задумалась.
Когда им с Мэйзи и Джиджи так и не удалось заказать билеты на «Крамер против Крамера», они в ту пятницу попали в Вествуд, на один из первых сеансов «Стопроцентного американца». Никто из девушек не решался предложить уйти, даже когда фильм со всей очевидностью явил свою полную несостоятельность, пока Билли, искренне переживая за Джиджи, не додумалась сослаться на головную боль и вывести их из зала. После Джиджи снова и снова, словно заучивая наизусть, читала многочисленные рецензии и мучилась так, что Билли наконец пришлось забрать у нее вырезки и порвать их.
— А где же вы ужинали? — спросила Билли.
— В ресторане под названием «Доминик». Потому от меня, наверное, и пахнет, как от жаровни. Зато, когда мы уходили, я познакомилась там с кучей папиных друзей… он, по-моему, там всех-всех знает. И они все так мило вели себя — как будто и правда ничего не было. Никто ни слова не сказал отцу о его фильме.
— Так обычно и бывает… на публике. Ведь никто из них не может заранее знать, когда и ему выпадет оказаться в том же положении, что и Вито, — поэтому это нечто вроде правила поведения, — объяснила Билли, обняв и крепко прижав к себе девушку.
«Ты подлая дрянь, Вито, — с горечью думала Билли, — на этот раз ты прятался за спиной дочери, о которой до того ни разу не вспомнил, вытащил ее в самое людное место, вскружил ей голову своим обаянием, разыгрывая из себя любящего отца, и выставил ее на обозрение перед всем Голливудом, зная, что она сможет разрядить напряженность момента, — сбил с толку толпу, швырнув ей в глаза горсточку звездной пыли. Я представляю, как ты увивался вокруг нее весь вечер — ведь однажды сама клюнула на это. Ты заставил собственную дочь влюбиться в тебя — в своих корыстных интересах. Что же теперь ты собираешься делать с ней — теперь, когда овладел ее душой?» Билли сокрушенно качала головой, не замечая слез, катившихся из глаз.
Сидя за рабочим столом в своем кабинете в «Магазине Грез» и потягивая крепкий французский кофе, который сама варила себе каждое утро, Вэлентайн О'Нил размышляла о многих вещах. Шла весна 1980 года, и именно в эту весну она была необыкновенно, полностью счастлива. Интересно, подумала она, много ли найдется в мире абсолютно счастливых женщин? Да еще в таком безалаберном возрасте — в двадцать девять лет? У нее лично создавалось впечатление, что большинство женщин в двадцать девять заняты в основном тем, что волнуются — из-за любовников, мужей, детей, работы, из-за отсутствия одного, второго, третьего или четвертого или из-за желания получить это все разом. И большинство женщин не достигают полного счастья, а оно в первую очередь означает некую безмятежность, позволяющую наслаждаться своим счастливым состоянием — разве не так? — до тех пор, пока, уже в возрасте милых бабушек, не получают возможность удалиться на покой и наконец заняться собою; по крайней мере, в этом всегда пыталась убедить ее мать. Бедная мама, подумала Вэлентайн, такая умница — и умерла так рано; и ведь работала до последней минуты — и не кем-нибудь, а портнихой в Доме моделей самого Бальмэна.
Нет, подумала Вэлентайн, все же она не полностью счастлива — она ведь до сих пор не может примириться со смертью матери. Когда-то ее мать, француженку, встретил в день освобождения Парижа на улице американский солдат; она стала его женой, и он увез ее жить в Нью-Йорк, где и родилась Вэлентайн. Однако после безвременной смерти мужа молодая вдова увезла дочь — полуфранцузских-полуирландских кровей — обратно в родной Париж, где второй школой для юной Вэлентайн стали гардеробные огромного салона Бальмэна. Именно там Вэлентайн сумела усвоить так много, что после смерти матери в 1972 году решилась вернуться в Нью-Йорк и начать там карьеру дизайнера.
И теперь, спустя восемь лет, она не только супруга Эллиота, что само по себе невероятно, но и — что еще невероятнее — вместе с Билли Айкхорн владеет двумя самыми престижными и популярными салонами мод — «Магазином Грез», в Чикаго и здесь, в Нью-Йорке! Если бы только мама могла увидеть, как она счастлива, подумала Вэлентайн, все еще не в силах поверить в это самое счастье — нужно было с кем-то поделиться, с кем-то еще, кроме Эллиота, который частенько подтрунивал над неспособностью Вэлентайн до конца осознать, какой удивительной стала вдруг ее жизнь.
Вместе с тем Вэлентайн продолжала заниматься своим любимым делом — моделировать платья по индивидуальным заказам, неброские, но до мельчайших деталей выдержанные в традициях высокой моды. Никакая иная работа не могла заставить ее отказаться от руководства отделом женской одежды, и поэтому такие платья можно было заказать только в калифорнийском «Магазине Грез», и многие даже очень богатые женщины могли лишь втайне надеяться когда-нибудь получить их. От размеров капитала это не зависело — просто времени на всех у Вэлентайн не хватало, предпочтение она неизменно отдавала своим первым и постоянным заказчицам. Список клиентов ее салона был заполнен на год вперед, хотя, как в любом до отказа забитом списке, в нем непременно находилось место для женщин, к которым она относилась по-особому.
Например, для Джиджи Орсини. Безусловно, эскиз ее бального платья для школьного выпускного вечера она разработает сама — никому и ни за что не доверит она эту работу, даже если Билли, как всякая беспокойная мамаша, будет считать, что для Джиджи это — излишнее баловство. Как можно избаловать девушку, которая потратила целый выходной, чтобы приготовить обед из пяти блюд — в подарок на вторую годовщину их свадьбы, и обед, к изумлению и радости Вэлентайн, получился более чем превосходный — даже она сама при всем старании вряд ли сумела бы приготовить нечто подобное. Увы, ее кулинарные способности, хотя унаследованные от француженки-матери, не простирались далее нескольких аппетитных, по-домашнему милых, но вполне обычных блюд. Джиджи же обучалась у настоящего шеф-повара француза, и приготовленные ею аристократические, тонкие кушанья примерно так же походили на обычную французскую кухню, как модели Вэлентайн — на обноски из секонд-хэнда.
Если бы даже Джиджи была нескладным, угловатым подростком, разве не постаралась бы она соорудить платье, которое подчеркивало бы ее даже самые минимальные достоинства — тем более для такого события, как бал старшеклассников школы? Но любой модельер, привыкший работать с женскими фигурами, достоинства и недостатки которых приходилось скрывать, оттенять или подчеркивать, отдал бы полжизни за самую мысль о возможности придумать что-нибудь из ряда вон выходящее для этой восхитительной юной особы, в которой женская капризная манерность удивительным образом сочеталась с пылкой девичьей непосредственностью, — Джиджи Орсини. Вэлентайн казалось, что везде, где бы ни появлялась Джиджи, начинала звучать тихая, едва слышная музыка — фрагменты плавных, полных неги мелодий, которые сыграл впервые неведомый музыкант в некое бесконечно далекое и столь же прекрасное время. Джиджи будто скользнула в этот мир из иной эпохи, уже почти полвека ушедшей в прошлое, скользнула изящным, гибким движением под колеблющийся ритм джаза; эпохи, в которой она целовалась на задних, крытых кожей сиденьях длинных машин с парнями из Йейля, пила самодельный джин в подпольных погребках сомнительной репутации, курила контрабандные сигареты и сводила с ума целые эскадроны неотразимых мужчин — эта девушка, едва начавшая выезжать и у которой не было, по словам Билли, ни единой дурной привычки — а этого само по себе было довольно, чтобы Билли забеспокоилась.
