Ознакомительная версия.
Виделся высокий, узенький мальчик — брюнет с большими карими глазами. И пусть он чуть-чуть сутулится от смущения своим ростом. Надоели незакомплексованные, гордо несущие впереди себя свое «оружие». Этот будет смущен. Не так, как Мишка — «сырые сапоги», от сверхзакомплексованности, что тоже не подарок. Он будет смущен от счастья, что в мире, где ничего не поймешь, где полным-полно всего разного, где красота валяется под ногами пополам с уродством и часто это сиамские близнецы, так вот, в этом мире шиворот-навыворот она, Алка, выйдет ему навстречу, и он скажет ей: «Привет!»
Давайте сделаем выдох.
У подъезда Алкиного дома, опершись ногой на пенек от сломанной лавочки, стоял мальчик. Он был высокий, черноглазый, сутулый, у ног его лежал рюкзачок, и он смущенно убрал ногу с пенька и даже смахнул с него как бы грязь от собственных ботинок.
Алка даже раскрыла рот и остолбенела.
— Привет! — сказал мальчик с легким акцентом. — Я тут… жду…
Надо было сделать усилие для шага, и ей наконец удалось вынуть ногу из вязкого варева, потом с трудом вынуть другую. Она вошла в лифт с ошметками неведомого груза и слепо нажала кнопку.
Судьба прижала бока времени.
Время припустило бег…
Выписавшись из больницы, Наталья, во-первых, расторгла контракт с телевидением, во-вторых, по цепочке отменила все свои сеансы, в-третьих, вынула деньги из хрустальных емкостей, пересчитала их и спрятала, а потом, обрядившись в затрапезу и напялив темные очки, поехала к Елене У Елены сидел Кулачев, намазывал на беленькие кусочки хлеба масло и икру и скармливал беременной девушке. Картина была вполне семейная, почти елейная, Наталья, настроенная на другой лад, была сбита с толку…
Хорошо, что была беспроигрышная тема — взорванная машина.
— Кому свинью подложила? — спросил Кулачев прямо.
— Брось! — возмутилась Наталья. — Я этим занималась осторожно. — И добавила значительно:
— Тебе ли не знать… Я думаю — со мной ошибка. Не туда подцепили предмет. Я стояла рядом с такими машинками, будь здоров! Вот и вышла промашка.
— Не принижайся, — не унимался Кулачев, — не принижайся. На тебя такой был спрос.
— Все! — ответила Наталья. — Завязала. Уйду в центр нетрадиционников. Там тихо, как в могиле.
Она сама налила себе чаю, сама себе сделала бутерброд с икрой, сахару насыпала много, глотала громко, с вызовом. Кулачев засмеялся и сказал; л с.
— Меня, кажется, выгоняют…
Уходя, он поцеловал Елену в макушку и дверь закрыл тихо.
— Чего матери надо? — в сердцах сказала Елена. — Ну скажи… Чего?
— Она боится, — ответила Наталья. — Боится разницы в возрасте. Боится другого уровня жизни. Боится изменений… Она ведь считала, что уже пришла, что уже остановилась, а ей предлагают идти и идти дальше… Страшно.
— Ты же сама говорила, что она сильная.
— Так с сильными это и происходит. Слабых несет ветер. А твоя мать всюду пускает корни…
— Жалко, — печально сказала Елена. — Жалко…
Сколько там жизни осталось…
Наталья вздрогнула от этих слов. Нельзя такие слова говорить, нельзя.
— Не смей так говорить! — закричала она. — Не смей!
— Ты на меня не кричи, — сказала Елена спокойно. — Не тебе от меня мою мать защищать. Ты вообще как в нашей жизни возникла? А главное — зачем? Я все хотела тебя об этом спросить.
— Долго рассказывать, — ответила Наталья. — Но я, как ты говоришь, возникла… Я, может, и сама не хотела, может, мне без вас спокойней было бы, но случилось, как случилось… Мы родственники, Ленка, и нам надо держаться друг за друга. Ну что нам делить?
— Нечего! — засмеялась Елена. — Все твое — твое…
— Ну прости меня за то, прости! — тихо сказала Наталья. — Очень прошу — прости.
— Наташка! Не в тот угол молишься! Ты перед матерью виновата, не передо мной.
— Она не простит, — тихо ответила Наталья. — Твоя мать — такая штучка, каких черт не видывал… А я перед ней даже на колени бы встала…
— Это зрелище, — засмеялась Елена, — не для слабонервных. Поэтому не становись уж… Тем более что действительно скорей всего встанешь зря.
Остро вспомнилось, как становилась на колени мать, когда Елена подбивала ее судиться за наследство. Как они ее тогда поднимали с отцом, а в глазах матери такое было непрощение… Кому? Им? Что начали этот бесполезный разговор? Наталье, за то, что превратила любовь к себе в нелюбовь к себе же? Жалкому их безденежью?
«Какая же я была стерва», — думала Елена о себе той, но не было в мысли гнева. Думалось как бы и не о себе и как бы со стороны. Последнее время с ней так бывало часто, люди, события начинали существовать отдаленно-отдаленно. «Это потому, что я ношу, — думала она. — Во мне мой мир, а остального мне не надо». Но и эта, объясняющая, мысль тоже существовала там, где Елена как бы и не существовала. Вне ее.
Вот, к примеру, сидит Наталья. Если прикрыть глаза, то можно увидеть, как она растворяется в чистом… пламени ли? небе ли? В чем-то… «Так вот накатит, — думала Елена, — а ты живи, как живая с живыми. А ты не здесь и не с ними».
Они молчали, в их молчании то ли рождался дурак, то ли пролетал ангел, но это было производительное молчание, ему бы еще несколько секунд, чтобы пройти по хрупкому мостику истины, но распахнулась дверь, и влетела сияющая Алка, ведя за собой высокого, смуглого, сутулого паренька с огромными смущенными глазами.
— Мы тоже хотим чаю! — закричала Алка. — Его зовут Георгий.
Елена и Наталья споро вскочили со своих мест и закрылись в комнате, вид у них был слегка заполошенный и даже несколько угодливый.
— Грузин, — тихо сказала Наталья.
— Армянин, — не согласилась Елена.
— Чеченец! — сказали обе одновременно и засмеялись.
И вот тут точно — пролетел ангел.
Алка намазала бутерброд икрой, а мальчик замахал на нее руками.
— Я это не ем! — сказал он тихим голосом.
— Таких людей, чтобы это не ели, на земле нет, — ответила Алка.
— Есть. Это я. — И добавил:
— И ты не ешь… Это для твоей мамы. Ей нужно. Папа для нее купил.
— У нас нет папы, — с чувством сказала Алка, чтоб раз и навсегда закрыть этот вопрос честным путем.
— Тем более, — ответил мальчик, — ей нужен хороший продукт. Спрячь, пожалуйста, икру.
И Алка спрятала, хотя за секунду до того хотела откусить от бутерброда смачно, чтоб ему стало завидно. В холодильнике было много даров от Кулачева. Алка выставила аккуратненькие, в ячеечках кексы.
Пили чай и смотрели друг на друга. Когда попили и Алка стала собирать кружевные бумажечки, в которые была завернута каждая кексинка, то нашла только свои.
— Где твои бумажки? — спросила она.
— Получается, что я их съел, — смущаясь, ответил Георгий.
Вот в этот момент у Алки и оборвалось сердце. Ухнуло куда-то вниз, затрепыхалось, заегозилось, а когда вернулось на место, Алка была не Алка. У нее закипали слезы, ей хотелось спрыгнуть с крыши, защитить маму и ее ребеночка, попросить прощения у бабушки, простить дуру-учительницу, отдаться этому мальчику и умереть от счастья.
Елену определили на сохранение, и ее надо было отвезти на машине. «Сестры-вермут» всполошились, потому что те, у кого были-машины, поставили их на прикол из-за гололеда.
— Не берите в голову, — сказала им Елена. — Я найду.
И увидела, как они облегченно обрадовались.
Именно в этот миг настигло Елену странное чувство отстраненности от всех проблем. Все как бы не имело значения, что было полной дурью, полнейшей! Как могли не иметь значения все эти проблемы с отвезти-привезти в ее случае, если частника-водилу ей просто не осилить? Тем не менее побуждаемые поверхностным, бытовым сознанием мысли глубоко не проникли — скользнули и ушли. Она сказала матери, что надо ложиться в больницу. Мария Петровна даже обрадовалась, что Елена будет под приглядом. У нее сидела внутри осторожная дрожь от рассказанного Натальей сна.
И конечно, она тоже сразу подумала о машине, которую надо найти.
— Уточни время, и я заеду за тобой на машине.
— С машиной сложно, — ответила Елена. — Гололед.
Ездят одни крутые.
— Уточни время, — повторила Мария Петровна.
После нескольких звонков знакомым омашиненным подругам, услышав самые искренние и самые соболезнующие отказы, Мария Петровна взяла себя в рот и с чувством выплюнула. Была противна эта жалкость просьб, была противна собственная неустроенность: что же это, я дочь до больницы довезти не могу? Что же я такая косоруко-косолапо-из-уха-серо-текущая?
У Марии Петровны пальцы не тряслись, когда она звонила Кулачеву. Они были деревянными и не гнулись.
Он примчался в тот же вечер, и она, пока возилась с замками, просто упустила момент, когда он ее обнял.
Щелк-прощелк деревянными пальцами, и уже вся в руках, обхвачена и захвачена.
Она уткнулась ему в грудь, услышала тарабах его сердца, даже как бы уловила синкопы, по-медицински они называются тоже красиво — экстрасистолы. «Господи! Как хорошо! — подумала она, вдыхая запах его одеколона, тела, чувствуя, как в нежности его рук окостеневшие ее пальцы становятся гибкими и способными ощутить под рубашкой майку, угадать под ней бугор его плеча, а скользнув вниз, вникнуть в теплую подмышку, такое удивительное, сладкое возвращение в свои пределы, домой. — Господи! Как хорошо!»
Ознакомительная версия.
