Веспасиано проводил пятерней по ее волосам, чтобы они лежали свободно. Видя, что она растет хорошенькой, заставлял ее бегать, принимать позы статуй, отрабатывать смех, который был бы слышен за сто метров.
– Никогда не ленись, девочка. И не отказывайся от мечты. В ней наше спасение, без нее на сцене делать нечего. Иногда приходится выступать на арене цирка, такова наша горькая доля, иногда – на подмостках, гвозди в которых того и гляди проткнут подметку. Но настанет день, и ты будешь выступать в Муниципальном театре Рио-де-Жанейро.
В этот день он сам отведет ее в артистическую уборную: хочет увидеть, как племянница наложит грим, позволяющий изобразить смущение или страсть. Он соберет последние гроши, но отметит ее успех корзиной цветов, которую ей поднесут, когда она выйдет благодарить публику за аплодисменты.
– Задумывалась ли ты о том, что в один прекрасный день выйдешь на сцену, где выступали Айседора Дункан и Сара Бернар? Известно ли тебе, что великая французская актриса в этом театре сломала ногу, которую потом пришлось ампутировать?
Слушая Каэтану, Балиньо забывал о делах, о своих обязанностях. Его волновала нарисованная ею картина. Каэтана жестикулировала, вставала, снова садилась за туалетный столик. Она пополнела, но ее дородность не нарушала запутанных нитей фантазии, которыми его сердце было привязано к Каэтане и которые с каждым днем становились все крепче.
– В тот день, когда расскажут подлинную историю бразильского театра, нельзя будет не упомянуть дядюшку Веспасиано и других таких же актеров. Я не говорю об этой дерьмовой официальной истории, которая только и делает, что доит преуспевших блох в человеческом облике, заполонивших театры больших городов. Я говорю о нас, о тех бедолагах, которые кочуют по глубинке страны и выступают на цирковых аренах, на временных подмостках, без прожекторов, иногда даже при свечах.
Тут она немного умерила пыл и стала разбирать ожерелья, которые Балиньо достал из шкатулки, сев рядом с ним на ковер и развлекая воспоминаниями, вызываемыми той или иной вещью. Балиньо с нежностью вдыхал запах, исходивший от ее бедер: не хватало только прослезиться, чтобы доказать Каэтане свою любовь.
Та делала вид, что не замечает страстей, вскипающих, как пена, в этом городе, где живут коровы и сифилитики.
– Не заботься так об историях, которые тебе приходится выдумывать, – сказала Каэтана, чтобы чуточку понизить чувствительность молодого человека. – Надо будет, так я сама извлеку на свет Божий какую-нибудь историю, их у меня тьма. Не забывай, что многое мне рассказал Веспасиано. А лучше дяди никто не мог говорить о подлинной истории Бразилии, об исхудавших и отчаявшихся людях, которых мы встречаем на этих дорогах. Это все люди, обреченные на забвение. Кто расскажет им их собственную историю или поговорит о них после смерти? А самая страшная смерть – это забвение, когда никто о тебе и не вспомнит. Что значит прожить, не познав славы?
Терпение Каэтаны истощилось, она встала. Что смотреть на нищенские пожитки, выскакивающие из чемоданов, точно живые лягушки! По ковру разбросаны болотные твари.
– Мы тащим на горбу собственную нищету. Наше имущество – песок, балласт. Если продать все, что здесь разложено, не хватит на тарелку фасоли. Не жизнь – дерьмо!
Каэтана обратила внимание Балиньо на альбом газетных вырезок. Он хотел передать его ей.
– Не хочу я его просматривать. Что эти вырезки по сравнению с талантом? Вся моя жизнь уместилась на нескольких страницах, – горестно сказала Каэтана, взглянув все же на другие вещи. – Дай-ка мне дядину фотографию.
Веспасиано как будто улыбался ей. Лежа в гробу из самых дешевых досок, который от дождя мог развалиться, он выглядел гордым и радостным – ничего он не боялся, ни нужды, ни безрадостной судьбы.
– Теперь я понимаю, что дядя был сумасшедшим. Даже вызов богам бросал, сопровождая его заурядными жестами. Впрочем, он уверял, что заурядность в актерской игре – это как раз то, что заставляет улыбаться и детей, и стариков. Может, дядя был прав?
Балиньо показал Каэтане фотографию дворца. Украшавшие озеро лебеди сверкали, точно фарфоровые, казалось, они никогда не летали.
– Это дворец Итамарати[17], – пояснил Балиньо, заметив изумление Каэтаны.
– А нам-то что в нем? Разве ты не понимаешь, что мы обречены держаться друг за друга? Кто может нас разлучить, Балиньо? Что мы друг без друга? Ты можешь себе представить Князя Данило без меня? Но, несмотря на подобные дворцы, мы колесим по Бразилии, зная, что, когда мы состаримся, она забудет о нас. Ведь мы даже не имеем права на социальное обеспечение.
Балиньо убрал фотографию: сказочный дворец растаял, как мираж, но вид обиталища элегантных и воспитанных людей пробудил в молодом человеке неясную мечту. Нет, он никогда не покинет Каэтану и не станет слушать какие попало истории, он привык к ее ярости, когда она бросала ему короткие фразы, большинство которых заимствовала из пьес, игранных с младых лет вместе с дядей Веспасиано.
– А разве у меня есть другая семья? – сказал Балиньо, как бы утверждаясь в своем намерении остаться рядом с Каэтаной.
Та меж тем круговыми движениями гладила живот, в рассеянности как будто не заметив объяснения в бескорыстной любви.
– Мой желудок бунтует, это от голода.
Балиньо принес еду: молоко, яблоко и яйцо вкрутую – слишком скудная закуска после путешествия в кузове грузовика рядом с козой, которую шофер всегда возил с собой. Ее блеяние сливалось с народными куплетами, передаваемыми по радио.
Каэтана запротестовала против бедности, которая шла за ними по пятам:
– Почему это меня хотят посадить на тюремный рацион?
Она стояла в длинной лазурной рубашке и била себя в грудь, закрывая и открывая глаза.
– Неужели я настолько постарела, что уже и Полидоро знать меня не хочет? А может, он обеднел?
Балиньо бросился на колени рядом со скамеечкой.
– Пожалуйста, не говорите о старости. В Бразилии нет такой другой актрисы, как вы! Назовите хотя бы одну, которая сумела так растревожить сердца зрителей.
Аромат жасмина исчез, уступив место запаху женского тела, исходившему от бедер Каэтаны. Лишившись внезапно чувства душевной близости с этой женщиной, Балиньо вдруг ощутил физическое влечение, вызванное, несомненно, таинственными флюидами, которые Каэтана, несмотря на то что была огорчена, продолжала источать через поры своего тела. Чтобы побороть воображение, способное заставить его взбрыкнуть, как молодого жеребенка, Балиньо начал говорить.
Каэтана была довольна тем, что Балиньо стоит перед ней на коленях и старается примирить ее с враждебной реальностью, в которой ее талант актрисы так и не получил должного признания.
