это бесполезно. Моя аллергия никуда не денется, и большинство клиник просто откажется меня оперировать.
Профессор уходит, я лежу и бездумно смотрю в окно. Выбор как будто бы очевиден, но… Я ни за что не сяду в инвалидное кресло, для меня это хуже смерти. С другой стороны, готов ли я забыть себя? В памяти всплывают большие карие глаза, темные шелковые волосы, пухлые розовые губы. Разве я имею право позволить себе ее забыть? Бред какой-то…
— Сынок, можно? — в палату заглядывает мама, и я сажусь в кровати, опираясь на подушку.
— Зачем ты спрашиваешь? — протягиваю руку, она наклоняется и целует в макушку.
Втягиваю носом с детства знакомый запах и зажмуриваюсь. Каждый раз, когда она вот так ерошит затылок, я становлюсь десятилетним пацаном. С отцом по-другому, он всегда вел себя с нами как с взрослыми.
— Вы снова поругались с отцом? — она садится на край кровати, и я двигаюсь, освобождая больше места.
— Да так, немного, — машу рукой, не стану же я жаловаться на собственного отца. Но мать перехватывает меня за пальцы.
— Сынок, не сердись на него, — она вглядывается мне в лицо, — ему так тяжело сейчас, ты просто не представляешь. Ты знаешь, мой папа всегда был несправедлив к Марату. Теперь еще это завещание. Все его партнеры отказываются иметь дело с Маратом, я подумать не могла, что папа на такое способен. Но они готовы работать только с Мартином…
Она осекается, и теперь я вглядываюсь в нее.
— С Мартином?
— Или с тобой, — поправляет мама сама себя, — конечно же с тобой. Но ты никогда не интересовался бизнесом, сынок. Не обижайся, но всерьез тебя папины партнеры вряд ли сейчас воспримут. Тебе придется учиться, а пока Марат готов взвалить на себя часть обязательств. Только для этого нужно, чтобы они не знали, что ты Марк. Потом мы все всем расскажем, когда ты выйдешь из больницы. Что произошла путаница, и что тебя приняли за Марти…
При упоминании о брате на глазах у матери выступают слезы. Не хочу ее еще больше расстраивать, в принципе мне все равно, если для семейного бизнеса так лучше. В конце концов мы так и договаривались, что после того как я закончу лечение, семья Громовых выступит с опровержением гибели Марка Громова, то есть меня. А пока отцовские безопасники роют землю в поисках предателя.
— Мам, я говорил с профессором, — дожидаюсь, пока она успокоится, и поглаживаю по руке. — Есть одна проблема…
***
Открываю глаза, сверкающая белизна слепит глаза, отчего они безостановочно слезятся.
— Как вы? — надо мной склоняется женщина в белом медицинском костюме. — Вы меня видите?
Медленно киваю.
— Пить, — говорю одними губами, сам себя не слышу.
— Вам много нельзя, — она приподнимает мою голову и подносит к губам стакан со спасительной влагой. Делаю глоток, и стакан исчезает, а я со стоном валюсь обратно на подушку.
— Где я? — обвожу слепяще белые стены и потолок растерянным взглядом. Хочется еще спросить, кто я, но боюсь испугать эту милую женщину.
— Вы в реанимационном отделении. Вас оперировали двенадцать часов, операция прошла успешно. Затем вас ввели в медикаментозный сон. Динамика на данный момент положительная, к вечеру переведем вас в палату. Профессор сейчас придет. Вы голодны? Или может хотите в туалет?
Прислушиваюсь к своим ощущениям.
— Можно…
— Лежите. Я сейчас поставлю вам катетер.
Ладно… Она уходит, а я задираю голову и вижу свое имя, напечатанное на листе бумаги, который закреплен в специальных зажимах над кроватью.
«Мартин Громов».
Так вот кто я. Мартин Громов. Хм, ничего так звучит. Только что ж я ни черта не помню, а?
Открывается дверь, входит женщина в наброшенном на плечи халате. Ее лицо кажется мне смутно знакомым, но откуда, вспомнить не могу, как ни напрягаюсь.
Она смотрит на меня, на табличку над кроватью, затем снова на меня. Ее глаза наливаются слезами, губы дрожат. И мои губы сами собой произносят шепотом:
— Мама…
Она всхлипывает, протягивает руки и падает на колени у изголовья.
— Сынок, мой сыночек… Мартин…
И я снова отрубаюсь.
Громов
— Мартин, любимый, — высокая зеленоглазая блондинка наклоняется, чтобы поцеловать, а я инстинктивно отшатываюсь.
Не знаю, какие привычки, вкусы и привязанности были у того Мартина, каким я был раньше. Но нынешний Мартин не выносит вторжения в личное пространство незнакомых людей.
«Спокойно, Марти, это твоя невеста. Ты ее любишь. Как минимум, ты ей сделал ребенка. Вряд ли тебя тогда от нее воротило», — приказываю себе мысленно. Позволяю Анне клюнуть себя в щеку и с облегчением наблюдаю, как она садится на стул, придвинутый к кровати.
Или не заметила, или родители провели разъяснительную работу. Думаю, второе.
У меня ретроградная амнезия, побочный эффект от применения медицинских препаратов после операции на позвоночнике. Я был проинформирован перед началом операции и дал свое согласие. Я своими глазами видел собственную подпись в договоре с клиникой на предоставление медицинских услуг.
Врачи обещают, что память вернется, правда, о сроках говорят осторожно и без конкретики. В основном сыплют умными словами и медицинскими терминами.
Мать с отцом я вспомнил. Правда, не такими, как они сейчас, а такими какие они были в моем детстве. За два десятка лет родители не слишком сильно изменились, поэтому мой мозг сумел связать образы двадцатилетней давности с нынешними.
Еще у меня был брат. Марк Громов, прославленный гонщик, многократный чемпион, погиб в автокатастрофе, в которую мы с ним попали вместе. Там я и получил травму, от которой пришлось лечиться так радикально.
За рулем был Марк. Тормоза вышли из строя, и колеса заклинило. Автомобиль ударился об дерево, от удара я вылетел из машины и упал в море. Меня спустя несколько суток нашли выброшенным на берег безопасники отца.
Я ничего этого не помню. Ни аварию, ни удар, ни морской берег. Почему я не утонул, тоже не имею ни малейшего понятия.
Анна сидит молча. Спросила, как я. Я ответил, что хорошо. Наверное, и мне следует поинтересоваться, как она. Это называется вежливость, это я помню.
— Как ты? — спрашиваю и добавляю чуть не забыв: — Как ребенок? Ты была в больнице?
С учетом, что мы сейчас оба в больнице, звучит двусмысленно.
— Спасибо, Марти, с ним все в порядке. Я была на УЗИ, беременность подтвердили.
— Кто, знаешь?
Она качает головой.
— Еще очень маленький срок. После двенадцатой недели первый акушерский скрининг, на него, я надеюсь, мы пойдем с тобой вместе.
Неопределенно передергиваю плечами. Она замолкает, я тоже. Разговор у нас
