отворачивается, и со стороны Стаса доносится вздох облегчения.
Ссытся прокурорчик под взглядом-то… Кишка тонкая оказалась. Того и гляди, прорвется, расплескает содержимое…
А какой борзый был тогда, шесть лет назад… Когда бабки брал за развал дела. Неужели, уже тогда знал, что прокинет?
Горелый долго размышлял на эту тему, еще за решеткой, вертел ситуацию и так, и эдак, прикидывая, где проебался.
Злился на прокуроршу, считая ее виновницей всех своих бед…
Как ловко тогда Стасик в сторону отошел!
Чистый же его хорошо поспрашивал после суда, душевно. Чистый, он такой, умеет спрашивать правильно.
И по всему выходило, что тут реально недосмотр Стасика и чрезмерная активность девки. Горелый был настолько зол, что принял эту версию.
И очень она ему помогала все годы за решеткой.
Сладкая, вкусная месть гладкой дряни, забравшей шесть лет его жизни…
Он помнил ее совсем другой…
Он охренел, когда узнал ее поближе.
И все больше и больше охреневал.
Не карьеристка, а мать-одиночка, почему-то не пожелавшая давить на горе-папашу своей мелкой, как сделала бы любая порядочная сучка, а наоборот, умотавшая в ебеня без возможности возврата к прибыльной, вкусной профессии…
Не расчетливая дрянь, получавшая кайф от того, что засадила его когда-то, а просто прокурорша, честно выполнившая свой долг. Не ее вина, что он так подставился по-тупому, понадеявшись на бабки.
И бабки-то она не взяла, походу, иначе не жила бы в такой жопе.
А она жила.
И домик такой стремный, хоть и видно было, что старается, уют делает.
И начальство о ней только с восторгом в глазах. И совсем не потому, что она этому начальству под столом отсасывала, тут, в деревне, все вообще по-другому…
И мужики, водившие к ней в класс своих мелких, тоже только уважительно… Ни разу не была замечена за шашнями с кем-то из деревенских, не пыталась пристроить свою жопу получше.
И девка у нее боевая такая…
Горелый пару раз встречался с ней на поселковой улице, усмехался на независимый, очень похожий на материнский, задранный нос и постоянный командирский тон, с которым она ватагу мелких пацанов гоняла. Та еще засранка вырастет. Почему-то ему хотелось, чтоб у него по двору тоже такая же бегала…
Захарка вырос, да так быстро… И после того, как жена смотала за границу, Горелый его толком и не видел, отец забрал внука и выдавал строго два раза в месяц…
И потому, глядя на светловолосую, нахальную до беспредела мелочь прокурорши, Горелый ловил себя на том, что в груди чего-то тянет, да так непонятно, по-особому…
Анализировать свои внутренние ощущения Горелому было не то, чтоб влом, просто банально некогда.
Но признаться самому себе, что боевая засранка прокурорши ему нравится именно своей наглостью беспредельной, обещавшей, что в будущем мелкая даст жару не только матери, но и тому придурку, который на нее позарится, Горелый вполне был способен.
С утра, когда Карина получила привет от бывшего, Горелый не стал забирать трубку, просто признавая за ней право первой выяснить ситуацию.
Ситуацию, которая и без того была яснее ясного.
Пидорок вспомнил про бывшую и дочку. И нарисовался, не сотрешь.
Правда, насчет последнего Горелый был другого мнения. Сотрешь, еще как.
Карина бегала по номеру, ловко уворачиваясь от рук Горелого, пыталась что-то выяснить, надавить, потом принялась упрашивать.
А Горелый, одеваясь, параллельно набивал в телефоне приказ своим ребятам, оставшимся в деревне, собираться и ехать к дому прокурорши.
Дополнительный приказ о том, что именно им там нужно будет делать, он планировал дать, когда выяснит у испуганной Карины подробности ситуации.
И уж никак не ожидал, что она, вместо того, чтоб просто рассказать ему про все, даже не упрашивая, просто уведомляя и позволяя своему мужчине решить проблему, начнет молить о помощи.
Помощи, которую он и без того оказал бы.
И даже если б они не спали!
И даже если б они были малознакомыми людьми, например, просто соседями по деревне!
Потому что это ребенок.
Какие тут могут быть мольбы? Какой торг?
Но Карина, похоже, совершенно искренне считала его тварью. Редкой мразотой, способным в такой момент торговаться, выбивая себе бонусы от ситуации.
После всего, что они делали вместе. После того, как он, словно дебил, приперся к ней, практически, порушив свои собственные слова! Признав, что да, за ней он ехал. К ней. Что из-за нее вся эта еботня с экскурсией. Короче, выставив себя каблуком и лохом!
Она же должна была понять, что он давно уже относится к ней по-другому! Она не же дура!
Но Карина плакала, унижалась, обещала сделать все, если он поможет…
А он смотрел на нее, и такая злоба поднималась изнутри!
Она своими словами, своим отношением к нему рушила сейчас все то хрупкое, что по непонятной для самого Горелого причине возникло в последнее время.
И он берег его, это хрупкое, складывал бережно в дальний угол сознания, словно пазл собирал из крошечных деталей: ее внимательный взгляд на собрании в школе, где его представляли, как спонсора, мецената. Щербатую хулиганскую улыбку мелкой засранки на улице. Тонкие пальцы Карины на его груди, не отталкивающие, изучающие. Глаза ее, светлые, широко распахнутые в удивлении и ожидании, снизу, совсем недавно, когда на пуфике сидела, а он пришел… И шепот, тихий, горячий, долгой, сладкой ночью. Бьющаяся на виске синяя жилка. Долгий выдох и дрожь худенького, нежного тела…
И вот все это, такое необычное, такое почему-то ставшее невозможно дорогим, с хрустом разламывалось в ту минуту, когда она предлагала себя. Словно он тварь. Словно он сука.
И Горелый, не в силах вынести этот хруст в башке, сделал все, чтоб прекратить его.
Послал прокуроршу нахуй.
И ушел.
Потому что очень сильно испугался в этот момент. Себя испугался. Что не выдержит…
Он шел по коридору гостиницы, а в ушах все хрустело и хрустело. Доламывался его мир, совсем молоденький, новорожденный, можно сказать. Умирал.
И Горелый вместе с ним умирал, становясь прежним.
На ходу он он набрал ребятам из деревни и отдал четкий приказ по поводу гостей прокурорши.
Потому что даже прежний Горелый никогда в жизни не позволил бы издеваться над ребенком и забирать его у матери. Тут прокурорша просчиталась насчет него.
— Горелый, я понимаю, что у нас были некоторые… Недопонимания… — голос Стасика-пидарасика врывается в голову Горелого, заставляя отвлечься от тяжелых воспоминания, смять всколыхнувшуюся было опять обиду на прокуроршу, не понявшую о нем нихера, вернуться в реальность. Поганую, надо сказать, реальность, но уж что имеем, как говорится…
— Шесть лет на
