тепле.
– Все в порядке, Ефрем Харитоныч. Прощайте.
– Черт с тобой!
Вздрагиваю. Обхватываю предплечья, зябко поежившись, киваю. Черт со мной. Пусть. Только бы Юльку увидеть и посильнее к себе прижать. Я не переживу, если нас разлучат.
Стоп. Выходит, я верю Ефрему?!
Не знаю, не знаю, не знаю…
Погода безветренная, и это спасает от того, чтобы не заледенеть в ту же секунду. Но минут через пять моей прогулки кажется, что штаны примерзли к ногам. Кожа горит, пощипывает. Пальцы в сапожках постепенно начинают неметь.
Когда машина такси, наконец, появляется в конце улицы, я уже не чувствую ни рук, ни ног. Это хорошо. Это отвлекает. Я могу более трезво взглянуть на некоторые вещи. Проанализировать случившееся. Но я банально не хочу в это погружаться. Просто боюсь, что вся моя жизнь – сплошной обман.
Меринов говорит, казино и бабы? Нет, бабы – куда ни шло. Но казино?! Это даже как-то нелепо. Мы же не в Лос-Анджелесе. И не в Монте-Карло. Муж – игрок? В нашей глуши?
– Девушка, приехали.
Вываливаюсь из такси, забираю сумки. Юлька выскакивает меня встречать в раздевалку. Я падаю перед ней на колени и часто-часто целую любимую мордашку. Другие родители, пришедшие за своими чадами, странно на меня косятся. Ну и фиг с ними!
От сада до дома почти бежим. Тут недалеко, из ворот, мимо десятого дома – и вуаля. Но все равно успеваем подмерзнуть. Раздеваемся, мокрые варежки – на батарею. Куртки – в шкаф. Но что бы ни делала – не вспоминать о том, что было – сложно. Оно на репите перед глазами, в ушах: треск одежды, звяканье пряжки, наши животные стоны.
Включив дочке мультики, пьяной тенью брожу по квартире. То кажется важным с кем-нибудь посоветоваться, то, наоборот, склоняюсь к мысли, что лучше бы мне помалкивать. Хотя, если меня повяжут, наверное, стоит рассказать подругам свою версию. Но как же стыдно. И страшно. И… Значит, я все же верю Ефрему?! Не своему мужу, которого знаю не один год, а абсолютно чужому мне мужику, к которому вдруг воспылала страстью? Да что со мной не так?!
Зачем-то пишу Тане:
«Тань, а ты можешь узнать, М* оплатил дом наличкой?»
Волкова тут же перезванивает:
– Да ты что? Они же за каждую копейку отчитываются. Все через банк. Первоначальный взнос, ипотека…
– Еще скажи, что вы цену по бумажкам не занижали.
– Нет. А что такое-то?
Внутри что-то обрывается.
– Ничего. Я потом перезвоню.
В отчаянии обхватываю голову руками. Как же так? Что же теперь будет? Может, все же спросить у Костика? Мы с ним самые близкие люди! У нас дочь, которой мы, что бы ни случилось, навеки связаны. Не будет же он меня… Подставлять? Если верить версии Меринова, он уже сделал все, что мог. Мне теперь не отмыться. И не доказать, что я знать ничего не знала. Я очень хорошо понимаю, как формируется общественное мнение. Достаточно мелькнуть новости, и все… Народ верит в нее безоговорочно, не утруждаясь даже маломальским фактчекингом. И даже если потом выйдет опровержение, оно никому не надо. Никто не извинится, не признает, что поспешил, погорячился с выводами… Слышал звон, да не знаю, где он – это по-нашему. Так что если вдруг что – от меня отвернутся все. Иллюзий я не строю. Вздрагиваю от каждого шороха. Где-то вдали взвывает сирена, а я так себя накручиваю, что уверена – это за мной!
В глазах темнеет. Хватаю ртом воздух и не могу надышаться. В полной уверенности, что я умираю, вываливаюсь в коридор. Чтобы, по крайней мере, не подохнуть на глазах у дочки. И тут входная дверь открывается.
– Костик!
– Привет. А ты чего…
Не дав ему закончить, повисаю на шее. В легкие врывается кислород. Так глубоко и быстро, что обжигает нос и бронхи.
– Вер, подожди. Устал как пес. Дай хоть разденусь… – просит муж. Откидываюсь в его руках. По лицу взглядом шарю. Неужели он не видит, как мне нужен? Как давно он настолько ко мне охладел?
– Работы много, да? Из-за праздников?
– Из-за Меринова-мудака. Сам свинтил, а вы, смерды, землю ройте. Лезет куда не просят, всюду сует свой нос…
– Ну, это же вроде его работа? – замечаю, подхватывая опять брошенный как попало китель. Костик отвечает мне злющим взглядом. От которого меня передергивает. Я не помню его таким, но, может, я просто не замечала?
– Будешь есть?
– А ты как думаешь? Весь день на ногах!
– Что, кстати, Пашка? Получил передачку?
– Какой Пашка?
– Твой столичный друг.
Внимательно слежу за искренним недоумением на лице мужа и холодею. Он не помнит! Он и думать забыл, какое придумал имя несуществующему приятелю.
– А, да. Все нормально. Что там у нас на ужин?
Неожиданно прям посреди января теплеет. В приоткрытую форточку тянет почти весенней свежестью, занавески, ведомые сквозняком, то надуваются парусом, то опять мягко касаются подоконника дыханием дома.
Выбираюсь из-за стола. Пока я подчищаю дерьмо за Верой, непроглядная тьма за окном рассеивается. Утро неспешно берет свое. Небо в просвете сосен светлеет, разливаясь до горизонта черничным джемом.
Тру глаза. Сегодня я совершил преступление. Удалил, на хрен, все записи, которые могли бы как-то Веру скомпрометировать. Бабы дуры, да. Но я не могу не предоставить ей выбор. Не дать шанс вырваться из капкана, в который она сама же себя и загнала. Даже если этот самый выбор не предусматривает меня. Пусть она хотя бы уйдет от этого идиота. И живет счастливо.
Впрочем, кого я, блядь, обманываю?
Смириться с тем, что я Вере на хрен не нужен, теперь, когда я ее попробовал… Тяжело. Мне до алчной одури ее хочется. Не просто закончить то, что мы начали, если бы так, может, меня бы так не ломало. Но ведь нет. Этого недостаточно. Мне хочется видеть ее за своим столом, хочется ее слушать, хочется смеяться с ней и смешить. Лелеять ее и оберегать, оттеснив себе за спину. Я таких чувств вообще, кажется, не испытывал. Думал, так только в юности может торкнуть. А нет… Припечатало – подыхаю.
И теперь... Ладно, доказать, что записи удалил я – нельзя. Да и не станет никто копать в том направлении. Меня вообще не это тревожит. Спокойно жить не дает сам факт – я впервые осознанно пошел против закона. И
