– Но ведь оба доктора утверждают…
– Доктора делают свои прогнозы на основании ваших подозрений, бессвязных рассказов вашей дочери, которая, как вы сами признаете, находится теперь в ненормальном психическом состоянии. Я уверен, что никакой врач не может вынести правильного диагноза, не видя больного! Но увидеть его, как я полагаю, им не удастся, ведь мать и сын живут очень замкнуто и никого не пускают к себе. Ведь и вас туда теперь не зовут?
– Увы. – Стрельникова тяжело вздохнула. – Господин Сердюков, прошу вас, не думайте, что перед вами женщина, которую душат эмоции, заслоняющие остатки разума.
Полицейский согласно кивнул, поскольку думал именно так.
– Более всего меня мучает совесть. Я своими руками толкнула Машу в эту пропасть. И я должна ее оттуда вытащить! Иначе я умру! – Елизавета Дмитриевна вытащила платочек и утерла им глаза.
Вот только слез тут еще не хватало! Сердюков сердито посмотрел на платочек, исчезнувший за отворотом рукава.
– Я понимаю ваши чувства, сударыня! Но ситуация такова, что, действуя впрямую, вы поделать ничего не можете. Чтобы добиться законного развода, вам нужны неопровержимые доказательства безумия барона или, – он задумался и сделал паузу, – или свидетельства его преступлений, совершенных на почве безумия.
Елизавета Дмитриевна вздрогнула и испуганно посмотрела на следователя. Мысли о том, чем может обернуться безумие Генриха и чем это угрожает Маше, повергали ее в панику.
– Я не могу официальным образом взяться за ваше дело. Тут пока, – Стрельникова вся сжалась от этих слов, – нет преступления. Но я обещал доктору Скоробогатову выслушать вас и по мере возможности помочь вам советом. Тут трудно что-либо предпринять. Может, у вас есть кто-нибудь, человек смелый и крепкий, кто бы питал к вашему семейству дружеские чувства и вызвался бы помочь в этом деле?
Елизавета Дмитриевна задумалась.
– Вот если найдется такой человек, – продолжал рассуждать полицейский, – тогда, вероятно, возможно кое-что предпринять, так сказать, частным образом!
Выйдя из узкого и темного кабинета следователя, Стрельникова решительным шагом направилась к дому Коловых. По дороге она разминулась с ехавшим на извозчике профессором Скоробогатовым. Тот, поглощенный раздумьями, не заметил Елизавету Дмитриевну, да и она спешила, не видя ничего вокруг.
В тот вечер доктор, покинув пациентку, вернулся в свой кабинет и бросился к старым записям. Заболевание юной баронессы Корхонэн не представлялось ему интересным. А вот то, что она рассказала о своем супруге, повергло врача в большое возбуждение. Лихорадочно он перерывал записи. Вот, вот оно! Несколько лет назад к нему на прием пришел некий господин, назвавшийся явно вымышленным именем. Высокий, крепкий, с резким голосом и крупными чертами лица. Богато, но безвкусно одет, и по каким-то неведомым признакам Скоробогатов угадал в нем провинциального помещика. Несколько вышедшая из моды одежда, купленная по случаю пребывания в столичном городе и одеваемая явно редко. Речь правильная, но неуловимо отличающаяся от того, как говорят петербуржцы. Посетитель, хоть и держался с важным достоинством и даже с вызовом, на самом деле очень нервничал, что для специалиста было вполне очевидно. Господин поведал врачу о страшном недуге своего сына, с которым не в силах справиться иноземные светила. Он долго и обстоятельно рассказывал о зловещих симптомах, показал также несколько картин больного, которые поразили Скоробогатова необычностью видения художника, жуткими и одновременно притягательными образами. Картины оставляли тревожное и гнетущее впечатление. Скоробогатов отнесся к словам посетителя внимательно, изложил свое мнение по поводу возможного развития болезни в той степени, в которой его возможно было представить, не видя больного. Неизвестный господин выслушал мнение медицинского светила и спросил, насколько вероятно рождения еще одного больного ребенка у тех же супругов. На что получил ответ, что пути Господни неисповедимы, что медицинская наука это пока не в силах определить. Во всяком случае, профессор готов был взяться за лечение молодого человека при условии помещения его в клинику под соответствующий надзор. С тем и разошлись. Посетитель больше не появился, но необычные картины долго не выходили из головы доктора. Может ли статься, что речь идет об одном и том же человеке? Найдя свои записи с описанием картин, Скоробогатов отправился к Сердюкову, чувствуя тут некую зацепку, которую одному никак не осмыслить.
– Так что из того, что молодой человек пишет эти картины? Что в них такого необычного? – спросил устало полицейский, которому эта бессмысленная история уже порядком поднадоела. Стрельникова, а теперь уважаемый профессор отняли у него почти полдня. Константин Митрофанович украдкой взглянул на стопку бумаг, к которой он еще и не притрагивался с утра, и затосковал.
– Все дело в том, что для этого господина произведения его сына являлись свидетельством не только его душевного недуга, но также угрозы, которую они таили.
– Угрозы? Какую угрозу может таить невинное развлечение сумасшедшего? – удивился следователь.
– В том-то и дело, что это, как вы выразились, невинное развлечение может быть великолепным свидетельством преступного деяния, так как для знающего человека это своего рода диагноз.
– Но разве что-то произошло? – оживился следователь.
– Не знаю, но вполне могло случиться. Он явственно сказал мне, что боится своего сына!
– Упоминался ли в рассказе Марии Стрельниковой тесть, отец мужа?
– Насколько я помню, нет.
Профессор и полицейский замолчали и посмотрели друг на друга. Сердюков привычным жестом потер ладони, его длинный нос заострился, что свидетельствовало о внутреннем сосредоточении:
– Стало быть, картинки с белыми мышками?
Кайса почувствовала внезапно, что жизнь переменилась, что случилось нечто страшное, необъяснимое, словно ее толкнуло изнутри. Еще никто ничего не сказал, а сердце тревожно ныло, трепыхалось в груди, пришлось принять успокоительных капель. Поставив стакан на стол, она хотела было прилечь, но послышался стук в дверь. Вместе с Кайсой в доме проживала дальняя родственница, взятая из далекого хутора для помощи по хозяйству. Женщина отворила дверь, на пороге стоял околоточный. Однако, в отличие от их последней встречи, с его лица исчезло выражение подобострастия и угодливости. Мрачно кашлянув в кулак, он одернул шинель и произнес сиплым голосом:
– Я тут того… – он потоптался на месте, подбирая слова, – известие вам несу. Нехорошее. Барин ваш, полюбовник, утоп, насмерть. Даже тела не нашли! Всю полицию на ноги поставили и с нашего околотка людишек призвали. Все прочесали!
