— Астон сделал это, — прошептал я.
— Астон?
— Ее брат.
— Я забыла о нем. Астон… и вот теперь Мартин. О, Господи, эта дьявольская девица — Она пронзительно выкрикнула: — Я похоронила бы тебя и могла бы жить. Даже зная, что ты сделал, я могла бы похоронить тебя. И жить. И любить. Боль была бы выносимой. А эту выдержать нельзя. Невозможно — Она вновь стала царапать свое лицо. Я подбежал и сгреб ее. Но все кончилось без борьбы.
Я опустил ее в кресло.
— Не двигайся, — прошептал. Я вышел в свой кабинет и вскоре вернулся с таблетками транквилизаторов.
— Нет, — наотрез отказалась она. — И нет, и нет, и нет.
— Это очень важно — Я пытался уговорить ее.
— Важно для кого? — Она была раздражена. — Для тебя. Потому что впервые ты не знаешь, что делать… так, доктор? А я хочу лишь того, что уже никогда не смогу иметь. Верни мне его. Немедленно. Отдай мне его.
— Ингрид, послушай меня. Мартин умер. Он ушел навсегда. Навсегда. Его жизнь окончена. Выслушай меня, Ингрид. Выслушай меня. Я принес эту смерть в наше существование. Позволь мне нести это. Я никогда не прощу себе его гибель, мне не убежать, не скрыться от этого. Позволь его смерти убивать меня, Ингрид. Переложи ее на меня. Переложи на меня. Дыши глубоко, Ингрид, дыши глубоко. Ты будешь жить после этого. Отодвигай смерть Мартина ко мне. Ты сумеешь выжить. Отдай мне его сейчас. Отдай мне его смерть.
Я поднял ее, донес до стола и положил на него. Она подтянула ноги к груди, как при родах. Слезы, не иссякая, бежали по ее щекам. Пуговицы ее жакета были вырваны с мясом во время конвульсий, сотрясавших ее тело. Вся дрожа, она рыдала.
— Отдай мне его смерть сейчас же, Ингрид.
— О, Мартин, Мартин, Мартин, — беспрестанно повторяла она. Затем последовал ужасный сдавленный вопль, она глубоко вздохнула, и я понял, что приступ наконец закончился. Но ее крики все еще слышались мне, проникали в меня.
Она лежала на столе и неслышно плакала. Слезы катились, нежно омывая ее кровоподтеки, стирая кровь с ее лица. Слезы и кровь образовали вокруг ее шеи чудовищное ожерелье, постепенно размывавшееся бледно-розовыми ручьями и растекавшееся по ее груди.
— Пойду умоюсь, — проговорила она.
Я бережно отвел ее в ванную. Мы продвигались медленно, я и моя подруга. Возможно, мой опыт мог помочь мне заставить ее жить вновь.
Я включил душ, размешал жидкое мыло. Она распустила волосы, столь неуместно элегантные и привлекательные сейчас. Эти блестящие волосы, так чудесно сохранившиеся после стольких прожитых лет, говорили о возможности выживания, подобно крошечному знаку, символу нормальности.
Я помог ей раздеться, словно она была ребенком. Она скользнула под воду. Мыло на ее теле и волосах было похоже на магическое средство, какую-то лечебную мазь. Бесконечно долго она лежала там, поднимаясь на поверхность и снова погружаясь под воду, будто подчиняясь неслышному ритму, повторяла движения ритуальной акробатики выживания.
Я сел на пол, концентрируя всю мою энергию на ней. С силой, о которой я не подозревал, я исключил все посторонние мысли. Иногда я понижал уровень воды. Казалось, она не замечает меня, выскальзывая из-под воды вновь и вновь. Наконец она попросила:
— Я хочу спать.
Я завернул ее в полотенце и растер досуха. Затем быстро накинул на нее ночную сорочку. Она откинула голову и вытянулась между простынями. Уснула в ту же минуту. Я сел у окна и глядел в ночь. В беззвездном небе стояла полная луна.
Подумалось, как необычайно редко я замечал подобные вещи. Какая-то глухота души. Наследственная пустота. От поколения к поколению переходило ничтожество. Жизнь духа открывается только выстрадавшему ее.
Образы детских лет Мартина поглотили меня — особенно один поворот головы в беге, когда я позвал его; счастье было в его смехе в тот золотой солнечный день. Медленно закрыв глаза, я опустил шторы перед этой картиной. Я должен был подготовить похороны.
Я нашел немного писчей бумаги и начал составлять список. Заметки для некролога в «Таймс», «Телеграф». Я опасался, что другое сообщение — менее мягкое — стало бы вестью о смерти в спокойной утренней жизни людей, которых я никогда не знал.
Это должен был быть лишь косвенный намек в небольшой газете, возможно, простое заявление о трагедии, одно среди прочих. За себя я не беспокоился. Охранить достоинство жизни Мартина оказалось для меня чрезвычайно важным. Мог ли я сделать что-нибудь? Возбуждение, страшное возбуждение, охватившие меня, заставило дергаться мои голову и плечи в коротком спазматическом движении. Господи! Я не мог оставаться в состоянии шока. Я должен выдержать все это. Я выскочил из комнаты. Заглотнул несколько таблеток диазепама и вернулся обратно к моему перечню — заказ гроба, церковный обряд, цветы, музыка. Ингрид металась по кровати. Я бросил взгляд на часы. Прошло слишком много времени. Как это могло быть возможным? Луна ушла. Падение, это было уже не сегодня. Сегодня был другой день. Итак, Мартин умер вчера. Мартин погиб в этот день на прошлой неделе, в прошлом месяце, в прошлом году. Сегодня — десять лет после его смерти. Двадцать лет. Когда же я прекращу отсчитывать эти годы после Мартина? Когда, о, когда я умру?
Ингрид застонала. Сейчас, в этом страдании, чтобы преодолеть его, ей было необходимо спать. Я наблюдал, как с каждым моментом ее тело переходило от гнева к поражению. Под конец она снова впала в состояние покорности. Ее глаза неожиданно открылись, в первую секунду в них было недоумение: «Это не правда, это не так». Я помог ей сойти с постели. Мы ничего не говорили.
Медленно и тихо она пошла к ванной и осторожно прикрыла дверь. Я повернулся к окну и спокойно наблюдал, как возвращается день. Звуки автомобилей, голоса людей вторгались в сознание какой-то странной мелодией. Молочный фургон, обогнувший угол дома, показался мне космическим экипажем, отправившимся в исторический переход поперек вновь открытой планеты.
Я знал, произошел раскол. Разверзлась глубокая трещина. Я понимал, что отныне реальный мир для меня останется в этом новом и ярком фокусе. Но я должен был действовать в какой-то одной, доведенной до автоматизма моим прежним опытом функции. В следующие несколько дней я должен был жить лишь этой частью моего существа. Все другое во мне должно было дремать в бездействии, чтобы ожить позже, возможно, навсегда.
Страх охватил меня. Нужно начать сейчас, начать действовать в этом измерении. Бросил пристальный взгляд на машину. Слышны звуки. Сфокусироваться на молочном фургоне… Смотри! Он двигается толчками. Неожиданно остановился снаружи.
Ингрид вышла из ванной. Совершенно преобразившаяся. Ее собранные на затылке волосы снова приняли свой обычный превосходный вид. Ее лицо, с которого опухоль сошла вместе с остатками ночи, в своей неподвижности было похоже на маску абсолютного благоразумия и сдержанности. Она прошла в комнату, защищенная этим искусственным совершенством, с которым красивая женщина привыкла выступать против окружающего мира. Она была обнажена.
