– Как это? – не понимаю я.
– Ну, я не ем дома обычно. У меня ритм жизни такой, что проще все такие заботы перекидывать на других людей. Ем я в ресторанах, завтраки мне готовят. Встал, душ принял, протеина закинул, банан слопал, вышел на пробежку. Пока бегаю, планирую день.
– Интересно ты живёшь... – задумчиво говорю я. – А как вообще обычно проходит твой день?
– Сначала о себе, – ухмыляется он.
– Да блин! – игриво толкаю его кулаком в плечо. – Вот ты хитрый какой!
Он смеётся.
– Да у меня самая обычная жизнь! – восклицаю я. – Я просыпаюсь, умываюсь, тоже иду в душ, делаю завтрак, ему, выбегаю на работу. Когда есть время, учусь или книжки читаю. Езжу на автобусе и электричке. Я даже не знаю, что тебе рассказать. Всё – очень обычно.
– Ну, для меня необычно, – усмехается он. – Я не езжу в автобусах и электричках.
– Это снобизм такой? – хмурюсь я.
– Да перестань, – взяв меня за руку, он подтягивает меня к себе. – Никакого снобизма. Просто мне и вправду чудно. Оксанк, я ведь уже давно не живу так, как многие другие люди. И окружение у меня такое же. Все девчонки, с которыми я так или иначе общаюсь, ездят на машинах. Кто–то сами, кто–то с водителями личными.
– И много у тебя девчонок знакомых? – щурюсь я.
– Ты что, ревнуешь, что ли? – ухмыляется он.
– Просто уточняю, – сухо отвечаю я. – Мало ли. Может ты бабник.
Он уже откровенно смеётся.
– Вот ты чудная! Если ты о том, как часто у меня бывает секс, то тогда, когда я хочу. А если об отношениях, то у меня их вообще никаких нет. Я же тебе говорил.
– Ты проституток всё время заказываешь, да?
– Давай сменим тему, а? – чуть хмурится он. – А то мы куда–то не туда ушли. Было бы странно, если бы я при своём образе жизни, вёл себя, как монах, согласись.
– Да, пожалуй, ты прав.
– Ты мне лучше вот что скажи: где твой отец?
– Они с мамой развелись, – пожимаю плечами я. – Я тогда ещё маленькая была. Я его и не помню.
– То есть, вы не общаетесь, что ли?
– Не общаемся, – подтверждаю я. – У него другая семья, насколько я знаю.
– Ясно, – тихо вздохнув, произносит Саша.
Молча идём по прохладному песку.
– Теперь ты, – куснув губу, говорю я.
– Ты про отца?
– И про маму. Вообще про твоё детство.
Он останавливается и поворачивается ко мне.
– Почему тебе это так интересно?
– Хочу о тебе побольше узнать. О тебе настоящем.
– Да я и так настоящий, – пожимает плечами он.
– Опять уходишь от темы, да?
Он уже не улыбается. Хмуро смотрит вдаль, туда, где серебрится на воде лунная дорожка.
– Окей. Расскажу.
Однако после этих слов я вижу, что он не торопится начинать. Наоборот, он вдруг ни с того ни с сего, идёт к океану, вступает босыми ногами в воду, а затем, вот прямо так, не задирая штанин, заходит по щиколотку.
Сунув руки в карманы, стоит ко мне спиной. Смотрит перед собой.
Его тёмная широкоплечая фигура освещается сзади светом уличных фонарей, а короткие волосы сверху серебрит луна.
Тихонько подхожу к нему.
Мокрая пена холодом обдаёт ступни, чуть утопающие теперь в песке.
Легонько трогаю Аллигатора за плечо. Он не оборачивается, и я опускаю руку.
– Если не хочешь... – начинаю я.
Останавливающим жестом он поднимает ладонь, и я умолкаю.
– Это действительно та тема, на которую я не люблю говорить, – своим низким, вызывающим мурашки, проникновенным голосом, всё так же глядя перед собой, произносит он. – Собственно, и не помню, когда последний раз её обсуждал.
Не знаю, что и сказать. Ком в горле. Я что–то как–то растерялась прям.
– Маму я не помню, – негромко произносит он. – Мне было три, когда она умерла. В моей каюте на "ALLIGATOR"е на стене висит её крохотная потёртая фотография. Единственная, которая у меня есть. Она была очень красивой женщиной. И... – слышу, что ему очень сложно даются эти слова, и от этого становится больно, – доброй. Но это я знаю только по рассказам бабушки. Тоже уже покойной.
Блин, мне так хочется его обнять сейчас, но я даже не знаю, как подступиться. Он будто заледел и колючками весь покрылся.
– Незадолго до своей смерти мама подарила мне крокодила. Мягкая такая игрушка. Зелёная, с глазами круглыми. И он улыбался будто. Небольшой такой плюшевый крокодил. Я, наверное, ему радовался, не знаю. Факт в том, что до пятнадцатилетнего возраста он был моей самой любимой игрушкой. А потом, когда сгорела квартира... В общем, у меня от матери ничего кроме этой фотографии, я её в паспорте носил, и не осталось.
Голос его дрожит. И это прям больно слышать. Я даже не думала, что задену такое...
– Старший брат, – после небольшой паузы продолжает он, – у нас разница в три года, с отцом как–то ладил. Я – нет. Отец какое–то время тянул нас двоих, как мог, а потом привёл в дом другую женщину. Не знаю, как так вышло, но она очень меня не взлюбила. Брата хотя бы терпеть могла. А я был... трудным очень ребёнком. Гиперактивным, эмоциональным... Спал плохо. Сложным, в общем. Мне тогда было четыре. И, в общем, так получилось, что меня отдали бабушке. Довольно пожилой уже женщине. Маме моего отца. Она меня и растила.
У меня сердце сжимается от его голоса и его слов...Слышно, что ему очень трудно даётся этот рассказ... Блин, зачем я только полезла к нему с этим... Вот дура жестокая...
– Я плохо учился в школе. Подростком тоже был трудным. Часто накатывало одиночество и я злился. Дрался всё время на улицах и в школе. Худой был, маленький ростом и злой. Понятное дело, что в школе обо мне отзывались плохо. И каждый раз мне было стыдно смотреть бабушке в глаза, когда её вызывали в школу или поднимали на родительских собраниях. Ей тогда было уже под семьдесят. В общем, вот так... Ладно... – слышу, как он сглатывает. – Потом... когда я уже стал потихоньку как–то учиться нормально, спортом занялся, её уже так не мучали там. А потом она умерла.
Он тихо и тяжело вздыхает и опускает голову.
– После похорон отец забрал меня обратно к себе. Гришка, мой старший брат тогда уже заканчивал одиннадцатый класс, готовился поступить в университет. Та женщина уже не жила с ними. Жила другая. Мягкая, бледная всё время, худая, вообще как тень. Отец уже пил сильно. Пьяный орал, ломал мебель. Жили бедно. Думаю, он так и не смог полюбить другую женщину. Потом я узнал, что эта женщина – пятая или шестая после смерти матери. С братом она почти не общалась, со мной тоже. Квартиру отец спалил, когда пьяный был. Тогда уже та женщина ушла от него, а он ушёл в запой с горя. Курил в постели и заснул. Хорошо хоть живой остался. Проснулся вовремя, успел выбежать. Мы потом более–менее привели квартиру в порядок, но на потолке в спальне и в коридоре разводы чёрные так и остались. Я сбегал из дома, тусовался в подъездах, пил водку с друзьями из пластиковых стаканчиков, бросил спорт, хотя подавал надежды. Учёбу тоже запустил. В общем, катился по дерьмовой дорожке. Единственное что, читал много. Всякие разные книжки. Жалко, сигары нет сейчас...
– Саш, я...
Он снова поднимает руку.
– Всё нормально.
Подхожу к нему ближе, глажу рукой по мощному, круглому плечу. Он не реагирует. Стоит и молчит.
А я не знаю, куда ком этот деть. Никак не сглотну его. И глаза щиплет.
– А как ты... как ты потом был?
– Ну... – он вздыхает. – Я уже стоял на учёте в полиции. Однажды чуть не получил срок за драку. Мажора одного отлупил на улице, когда он руки распускал, общаясь со своей девушкой. Из–за этой драки я мог угодить в колонию для малолетних. Но отец друга заступился за меня, денег кому надо занёс, и отмазали.
Он снова ненадолго умолкает. Смотрит перед собой.
– Дома я ночевал редко. С отцом мы ругались сильно. Мы сильно конфликтовали. В основном, когда он был пьяный. Как–то раз он отшвырнул меня и я врезался башкой в стекляную дверь. Изрезался весь. Бросился на него. Плакал, орал, размахивал кулаками. Обвинял его во всём, хотя понимал, что он таким стал после смерти матери. Брат тогда уже в общаге жил.
