Заявка была на серьезный аналитический диспут. Калачников никогда к ним не был склонен, а сейчас — тем более.
— Не утрируй! — отмахнулся он, делая еще один солидный глоток спиртного.
— А что же ты думаешь, твои зрители — интеллектуалы?! Или творческая интеллигенция?! А может быть, продвинутая молодежь?! — поинтересовалась Марина.
— Почему нет?! — без особой уверенности пробурчал Калачников.
— Не смеши! Именно такие забитые, обиженные жизнью и обществом женщины и составляют твою основную аудиторию. И когда ты и подобные тебе звезды упиваются своей славой и своими гонорарами, они должны помнить, в какой среде они популярны, на каком блеклом фоне им удается блестеть.
— В какую бы компанию я ни попал, почти каждый человек говорит мне, что смотрит мои передачи и любит их!
— Тебе врут! В глаза говорят одно, а за спиной — совершенно другое! Иногда над тобой просто смеются. И ты сам это прекрасно знаешь.
Калачников, кажется, был убит той картиной, которую нарисовала Волкогонова. Его угнетала ее прямота. Но аргументированно спорить с Мариной было трудно: в самом деле, на интеллектуалов его передачи не были рассчитаны. Не найдя ничего лучшего, Петр нервно заявил:
— Это становится невыносимо! С чего бы мы ни начинали разговор, все заканчивается насмешками надо мной и над тем, чем я занимаюсь. В конце концов, ты пришла ко мне домой и могла бы быть повежливее.
— О чем ты говоришь?! — воскликнула Марина. — Сегодня я бы здесь не оказалась, если бы ты сам не позвонил и не упросил меня приехать к тебе!
Она в упор посмотрела на Калачникова, словно пытаясь разглядеть в нем хоть каплю совести, а потом резко повернулась и направилась к выходу. В своем гневе Марина была так прекрасна, что Петр ощутил страстное желание. Ему захотелось догнать эту дикую кошку, повалить ее на ковер и трахнуть, даже если она будет вырываться, царапаться и кусаться, — может, так будет еще лучше.
Волкогонова была уже в дверях гостиной, когда Калачников с такой силой опустил стакан на журнальный столик, что его содержимое выплеснулось наружу. Громкий стук привлек внимание Марины, она обернулась и увидела, как Петр медленно повалился боком на диван.
— Тебе плохо?! — испугалась она.
В ответ раздался лишь тихий стон. Пусть Калачников давно уже не снимался в серьезных кинофильмах, но актером он оставался все же неплохим — получше, чем ушедшие тетки. Чтобы окончательно вернуть Волкогонову, он опять застонал.
— Ну вот, пожалуйста! — всплеснула Марина руками. — А я без аптечки!
— Скажи еще, что в этом я тоже виноват, — жалобно посетовал он.
Она проглотила его очередную язвительную фразу и опустилась у дивана. Фактически Волкогонова встала перед Калачниковым на колени, чего он всегда и добивался.
— У тебя есть дома какие-нибудь лекарства? — поинтересовалась Марина.
— Аспирин… и что-то от желудка.
— Тогда я вызываю «скорую»!
— Нет-нет, мне уже лучше. Посиди рядом со мной, на меня это всегда действует успокаивающе.
Калачников вяло похлопал ладонью по дивану, показывая, куда она должна сесть. Марина послушно выполнила его просьбу. Петр немного продвинулся вперед и положил голову ей на колени, но так, чтобы она не видела его бесстыжие глаза. Довольно долго они молчали.
— Ну вот, — наконец сказал Калачников, — мне уже совсем хорошо. Ты бы только знала, как я тебе благодарен за все, что ты для меня делаешь.
Она ласково потрепала его волосы, а он как бы в ответ стал гладить ее круглое колено, а затем и внутреннюю часть бедра. Вскоре рука Марины застыла на его голове, а Калачников все гладил и гладил ее ногу. Но делал это чрезвычайно осторожно, боясь спугнуть. Но вот Петр почувствовал, как ее колени дрогнули и раздвинулись, и он стал гладить дальше, дальше, пока не дошел туда, где было уже совсем мокро.
Тогда Калачников поднялся, отвернул Марину от себя, задрал ей юбку и стянул трусики. Они так и болтались на ее левой ноге, пока Петр делал свое дело. Кокетливые ямочки над ее смуглыми, нежными ягодицами опять довели его до исступления, и много времени их коитус не занял.
Сбегав в ванную, Марина теперь уже решительно собралась уходить, и Калачников больше не стал ее задерживать, понимая, что и так добился слишком многого. Он вызвал ей такси и, пока машина не приехала, терпеливо выслушивал причитания о голодном сыне, о няне, просившей отпустить ее сегодня пораньше, и о том, что в супермаркете Марина бросила целую кучу продуктов, которые теперь опять придется набирать.
Оставшись один, Калачников тоже сходил в ванную, а потом уселся перед телевизором со стаканом виски. Однако он так и не запомнил, что смотрел в тот вечер, — его мысли витали очень далеко. Петр никак не мог забыть, что сказала ему Волкогонова о его зрительской аудитории. Это было очень неприятно, и Петр попытался найти какие-то контраргументы. «Твои пациентки ничем не лучше, чем мои почитательницы, — такие же тетки в вязаных кофтах», — спорил он с Мариной, но сам же понимал, что лечить убогих и добиваться их любви, обожания — это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Было просто удивительно, как эта смуглая, голубоглазая, язвительная женщина могла одновременно и доставлять Петру столько радости, и так угнетать его, так давить на психику. Он никогда прежде не занимался самоуничижением, но с тех пор как Волкогонова появилась в жизни Калачникова, это стало для него обычным делом. «Но ведь у нее самой полно недостатков, чего же я перед ней комплексую?! — возмущался Петр и вспоминал что-то нехорошее у Марины. — Например… например, она очень слаба на передок!» Но тут же Петр стыдился своих мыслей, ведь сначала он обманом добивался ее близости, а потом ставил это ей в вину. В конце концов, для него самого секс был одной из высших ценностей в жизни, а для нее при всей ее сексуальности чем-то второстепенным. А выше секса стояло много других вещей, например, диссертация и, конечно, сын — этот маленький негодник, которому так завидовал Калачников.
Подъехав к дому Волкогоновой, Калачников позвонил ей по сотовому телефону.
— За вами подняться? — спросил он.
— Нет, мы уже выходим, — ответила Марина.
И действительно, через пять минут она появилась в дверях своего подъезда, держа сына за руку. Мальчишка едва доходил ей до пояса. У него была большая, круглая, с коротко подстриженными светлыми волосами голова, которая, казалось, с трудом удерживается тоненькой шейкой. Рядом со смуглой, энергичной матерью он был похож на одуванчик: дунь — и рассыплется. Одето же это недоразумение было в вельветовые брючки, клетчатую рубашку и свитер с овальным вырезом — этакий джентльмен, собравшийся на прогулку.
