Ничего, конечно, не решили. Но назавтра я нашел номер телефона, записанный Эрлихом на счете, который все еще лежал у меня в кармане. Я позвонил ему. Мой звонок разбудил его, он был совсем сонный. Я сказал ему, чтобы он зашел ко мне после обеда. Он спросил: «Ты вернешь мне машину?» Я сказал: «Посмотрим… Может быть, я нашел тебе работу».
Минут за пять до его прихода я предупредил Асю. Она сначала удивилась, потом рассмеялась. Он появился в своей непременной каскетке, уселся в гостиной, разговорился. Он ей понравился, я с самого начала знал, что он ей понравится. Постепенно завязалась беседа, она спросила о Париже, о его учебе там. И он, влюбленный в этот город, стал говорить о местах, которые она знала лишь по картам и по книгам, описывал образ жизни, упоминал исторические события — и все очень ярко, живо, легко воспламеняясь.
Дафи вернулась с моря, вошла как была, лохматая, в пятнах мазута, прямо в гостиную. Он сразу же поднялся с места, протянул ей руку, представился на иностранный манер, как-то смешно, едва заметно поклонился. Девочка покраснела и сразу же убежала. Я шепотом сказал Асе: «Почему бы тебе не проверить, не может ли он быть тебе полезен, он много занимался переводами, редактированием…»
Она пригласила его в рабочую комнату, чтобы показать свои записи.
Девчонка стала беспокойно крутиться по квартире, останавливается у двери в рабочую комнату, прислушивается, а меня охватила какая-то вялость, не могу встать с места, даже протянуть руку, чтобы зажечь свет. Думаю, не следовало ли мне сказать ей, что он некоторое время лечился в больнице в Париже, а может быть, лучше, чтобы она сама во всем разобралась…
Это началось просто так. С самого начала каникул мы с Оснат и Тали стали ходить на море, потому что, когда отменили летний молодежный лагерь, нам нечего было делать. Сколько себя помню, море всегда виднелось прямо из окна над моей кроватью, но только в эти каникулы я узнала его, открыла по-настоящему. И оно очаровало меня, проникло в мою душу и тело, никогда не думала, что море может быть таким чудесным. Вначале, в первую неделю, мы еще брали с собой книги, газеты, тетради с летними заданиями, ракетки, транзистор, но постепенно поняли, что это совсем другой мир, и стали от всего освобождаться. В девять утра мы встречались на автобусной остановке, одетые в одни купальники, без полотенец, без кофт, совсем одичавшие, в кулаке зажаты смятые деньги, спускаемся к морю, устраиваемся в сторонке, подальше от будки спасателя, ложимся ничком на горячий песок, ведем ленивую беседу, рассказываем друг другу сны, начинаем входить в медленный ритм моря, солнца, неба, теряем чувство времени, тело накаляется все больше, и тогда мы входим в холодную воду, заплываем на глубину, ныряем, лежим на спине, держимся за маленький скалистый островок, раскачиваемся на волнах, выходим и лежим у самой кромки воды, покрываем себя жидким песком, вымазываемся с головы до ног, раскапываем ямки, потом идем покупать фалафель[14] или кукурузу, пьем воду из большого крана и уединяемся подальше от народа, находим тихий уголок и погружаемся в дремоту. Этакая дурацкая нирвана, сознание отсутствует, тишина, мы как трупы на песке, а море шумит, и мы не обращаем внимания, что солнце светит нам прямо в глаза. Медленно-медленно просыпаемся и начинаем бегать, бегаем легкой трусцой долго-долго вдоль пустынного берега, без всяких признаков человеческого присутствия, раздеваемся догола и снова заходим в море, не глубоко, между камнями, смотрим друг на друга уже без любопытства, не стесняясь, рассматриваем места, которых не коснулось солнце, стараемся, чтобы загорело все, даже соски и другие тайные места. Потом надеваем купальники и медленно возвращаемся назад, ищем ракушки, наблюдаем за желтоватым крабом, застывшим в своей норе. Время от времени то одна, то другая бросается в волны, наслаждается, пока не надоест, остальные ждут ее, устремив глаза к голубому горизонту, к скользящему навстречу солнцу, и наши босые ноги ощущают движение Земли. Когда мы приближаемся к будке спасателей, немногие из оставшихся на пляже уже собираются уходить со своими сумками, складными стульями и детьми, а мы, подставив себя заходящему солнцу, все еще стоим, пока наконец не появляется спасатель и не прогоняет нас.
И так день за днем, и не надоедает ни капли, это просто чудесно и совсем не скучно, нас все меньше и меньше тянет разговаривать друг с другом, лежим себе часами молча или бродим вместе, не произнося ни слова. Даже Оснат притихла, начала понимать, что не всегда она обязана высказываться по любому поводу, даже похорошела немного, снимает иногда свои очки, кладет их в ямочку между грудями, стала такая мечтательная, ну прямо как Тали.
Возвращаясь вечером на автобусе, забитом вонючими, незагорелыми, истекающими потом, громкоголосыми людьми, мы чувствуем себя как с другой планеты, стараемся избежать прикосновений, устраиваемся на заднем сиденье, не обращаем внимания на любопытные взгляды, изучающие нас, словно мы голые. Сидим, повернувшись назад, пытаясь до последнего удержать в поле зрения удаляющееся море.
На ступеньках дома нас уже застают сумерки. Босая, пропитанная солнцем и солью, с мокрыми спутанными волосами, я вхожу в закупоренный дом, наполненный кухонными запахами, человеческим смрадом. Мама у себя в рабочей комнате, сидит при бледном электрическом свете, везде разбросаны книги и бумаги, грязные чашки из-под кофе, тарелки с остатками еды, кровать не застелена, подушки смяты, пепельница полна до краев; вокруг следы этого человека — помощника, секретаря, переводчика, черт его знает, кто он еще.
Он приходил утром и уходил в середине дня. Я не встречался с ним, но знал, что он является почти каждый день переводить, переписывать, просматривать. Ася закабалила его всерьез, тем более что времени у него было достаточно и он очень хотел выкупить машину, которая все еще пылилась в гараже. Иногда приходилось передвигать ее, чтобы она не мешала работе, пока Эрлих в конце концов не приказал откатить ее на склад для запасных частей. Она поместилась между двумя шкафами, до того была маленькая.
— Завяз ты с этой машиной, — не мог удержаться Эрлих, — от этого ненормального ни гроша не увидишь…
А я только улыбался.
Тяжелые летние дни. Каникулы в разгаре, Дафи каждый день ездит на море, она задалась целью загореть до предела, «превратиться в негритоску», как она говорит, а я — в гараже, который работает не в полную загрузку из-за того, что рабочие попеременно уходят в отпуск. Эрлих тоже поехал отдыхать за границу, и мне приходится заниматься счетами одному, засиживаюсь допоздна. А когда возвращаюсь вечером домой — застаю Асю в ее комнате посреди нового, незнакомого беспорядка. Бумаги и книги — на полу, везде грязные чашки из-под кофе, на тарелках косточки от фруктов, шелуха арахиса. Пепельницы переполнены. И она сидит посреди всего этого тихая, умиротворенная, думает свои думы. Молчаливая, будто отсутствующая, старается не смотреть мне в глаза.
