— Подождите! — голос был такой слабый и хриплый, что он сам с трудом узнал его. — Подождите, я согласен!
— Ну вот, давно бы так! — незнакомец уже шагнул через порог. — Мой человек на днях зайдет за книгой.
Уже на следующий день выстрел наемного убийцы оборвал непутевую Колину жизнь. Когда об этом сообщили в новостях, Алексей Сергеич внутренне похолодел. Вот ведь как дела нынче делаются…
Еще вчера был вполне законопослушным гражданином (ну если не считать некоторых махинаций с таможней и налоговой, но это ведь не считается), а теперь — заказчик убийства, случись что — нести ему такую же ответственность, как если бы сам стрелял.
Еще через несколько дней сын вдруг пришел сам, без звонка, без предупреждения. Сказал, что завязывает с прежней жизнью и уезжает в Австрию — восстанавливать средневековый монастырь в составе международной команды волонтеров по студенческому обмену. Алексей Сергеич был, конечно, рад такому повороту событий, но и ошарашен немало. Прежде всего пугала необъяснимость происходящего. Каждый наркоман периодически клянется родственникам, что бросит употреблять наркотики, завязывает навсегда, готов лечиться… Клятвам этим грош цена. Но сыну он почему-то поверил.
— Что ж такое стряслось с тобой? — только и спросил.
Сын покачал головой. Лицо у него стало испуганное, как у ребенка, который увидел ночью, как в шкафу прячется бука.
— Не знаю, пап… Девушка. На дискотеке познакомились. Красивая! Волосы черные… Вместе на улицу вышли, смотрю — она вдруг пропала, будто испарилась. Только что рядом была — и никого! Только птица. Черная, гладкая… Села на дерево совсем рядом, не боялась… Перо уронила, а я поднял зачем-то. Вот, — он достал из кармана смоляное, отливающее в синеву перо — дальше не помню, вроде вырубился. Хорошо так стало…
Он улыбнулся мечтательно.
— Так что кокса больше не хочется, представляешь?
Когда хмурый малый со шрамом во всю щеку явился за книгой, Алексей Сергеич отдал ее почти с радостью. Кто бы ни был странный гость, обещание он выполнил.
Сын уехал, и присылает теперь веселые открытки с изображением древних стен на фоне красивых пейзажей. Вроде бы можно расслабиться и жить, как раньше, но с некоторых пор с Алексеем Сергеичем стали твориться вещи непонятные. Он даже утратил изрядную долю своего жизнелюбия и оптимизма. Приближалось полнолуние, и все чаще он стал видеть по ночам какие-то путаные, тревожные сны. Просыпаясь, никак не мог их вспомнить. Оставалось только тягостное ощущение в теле да головная боль. Он долго курил, пил воду, а потом лежал до утра без сна, бессмысленно уставившись в потолок.
Глава 4
Смятый цветок
Боря ликовал. Наконец-то он получил то, что хотел. «Чую с гибельным восторгом — пропадаю…» Он чувствовал, что маховик жизни раскачивается все сильнее. Получив заветный адрес неведомого ему человека, Боря всерьез задумался. Результатом он был несколько разочарован. Боря надеялся узнать имя и адрес черноволосой красавицы, но понимал, что вряд ли она живет под именем какого-то гражданина Разлогова.
— Так, сорок четвертого года рождения… Значит, ему уже за шестьдесят. Интересно, кто он моей красавице? Муж? Отец? Начальник? Любовник? А может быть, вообще никто? Может, она водит машину по доверенности, а он просто бывший владелец?
В любом случае этот Разлогов что-то знает о ней.
Боря особенно тщательно побрился, надушился дорогим одеколоном, надел новый костюм. Отражение в зеркале его не особенно утешило — ну просто бегемот при параде! Боря намеренно затягивал привычные повседневные дела. Тщательно завязал галстук. Сказал маме, что собирается к друзьям.
Уже в прихожей долго всматривался в адрес, аккуратно переписанный еще днем в рабочий еженедельник. Он старался не думать, куда и зачем едет. Знал только одно — ехать надо.
Было уже довольно поздно, когда Боря разыскал наконец старую пятиэтажку где-то в Чертаново. Поднимаясь по обшарпанной лестнице на третий этаж, недоумевал. Жилище новых русских он представлял себе совершенно по-другому.
Дверь долго не открывали. Потом послышалось тяжеловесное шарканье, и робкий женский голос спросил:
— Кто там?
— Мне… Я к Геннадию Андреевичу.
Щелкнул замок. Дверь распахнулась. Боря увидел худенькую молодую женщину с гладко зачесанными темно-русыми волосами, одетую в длинное бесформенное вязаное платье. Большие серые глаза смотрели грустно и осуждающе.
— Вам Геннадия Андреевича? Вы что, правда не знали? Папа уже три месяца как умер.
Вот тебе и раз! Последняя ниточка оборвалась.
— Подождите! — взмолился Боря. — Подождите, пожалуйста!
Он стал сбивчиво рассказывать наспех сочиненную историю о дорожно-транспортном происшествии, единственным свидетелем которой стал водитель темно-зеленого джипа.
— Ладно, заходите. Я ведь совсем одна, даже чаю попить не с кем.
— А вы не боитесь пускать в дом незнакомого мужчину? — шутливо спросил Боря.
— Да нет, не боюсь. Мне кажется, вы хороший человек.
Девушка говорила совершенно серьезно, так что Боре даже стыдно стало немного. Нашел с кем шутить… Когда она повернулась и пошла в комнату впереди него, Боря понял, почему раздавалось тяжелое шарканье. Девушка с трудом передвигалась на скрюченных, частично парализованных ногах. В маленькой квартирке было чисто прибрано и даже уютно. Но все здесь говорило о более чем скромном достатке. Чистенькая, пристойная нищета.
— Проходите, садитесь, — девушка указала на единственное кресло, застеленное вытертым ковриком, — это долгая история. Даже не знаю, с чего начать…
Марине Разлоговой не повезло с самого рождения, а все из-за того, что оказалась поздним ребенком. Ее родители были историками. Папа занимался Древним Египтом, а мама — периодом становления феодализма в средневековой Европе. Оба они были искренне увлечены своей работой и свято верили в то, что сперва нужно сделать карьеру в науке, а потом уже обзаводиться детьми.
Когда Марине пришло время появиться на свет, акушерки в роддоме слишком долго пили чай. Папа с мамой оказались слишком уж интеллигентными и непрактичными людьми, чтобы совать деньги людям в белых халатах за особое внимание, а потому Ольга Павловна оказалась в огромной предродовой, наполненной криками рожениц, фактически предоставлена сама себе. Ну пройдут раз в час, посмотрят — и назад. А что орут бабы — так на то и роды…
Врачи и акушерки настолько привыкают к этим крикам и стонам, что воспринимают их всего лишь как звуковой фон, неизбежный в их работе вроде шума станков в цеху.
Марининой маме было уже тридцать пять. Во всем мире это цветущий возраст для женщины, и лишь на одной шестой части света врачи называют таких «старыми первородящими», а поэтому почти никакой ответственности за здоровье и жизнь матери и ребенка не несут.
Марина родилась мертвой. Это произошло в конце декабря и могло сильно подпортить показатели за год. Вообще-то мертворожденного ребенка положено реанимировать в течение пяти минут, а потом могут произойти необратимые процессы и даже смерть головного мозга. Над Мариной врачи трудились в течение часа и в конце концов победили. Слабенький, синий, жалобно пищащий комочек был обречен на жизнь. И какую жизнь!
Родителям ничего не сказали. Они заволновались только через несколько месяцев, когда Мариночка не могла ни сидеть, ни ползать и вообще не проявляла свойственного здоровым детям любопытства и охоты к перемене мест. Тогда и прозвучал впервые страшный диагноз — детский церебральный паралич.
Первое, что Марина запомнила в своей жизни, — это боль. Мышцы ее маленького тела постоянно сводило страшной судорогой. У больных ДЦП они становятся твердыми, как дерево, и даже иногда ломают кости. Такие люди навсегда заперты в тесные клетки квартир и распяты на кресте своих страданий.
До них никому нет дела.
Сперва была еще какая-то надежда. Но когда Марина в двенадцать лет почти не могла говорить и передвигалась, ползая по-крабьи, никаких надежд не осталось даже у измученной Марининой мамы.
