прямо в глаза, пока изливаюсь. До последней капли отдавая свое сумасшествие, а потом рухнуть рядом с ней на стол и прижать к себе, целуя в висок, поглаживая в волосы.
– Кажется, я определился с любимым вкусом никотина.
***
В этот день я впервые заговорила с ним о наших детях. Осмелилась спустя почти два месяца после его возвращения ко мне. Обессиленная, все еще подрагивающая после этого дикого сумасшествия, ощущая слабость во всем теле и спрятав лицо на его мокрой от пота груди, вдыхая наш общий запах, я тихо сказала:
– Дети…они соскучились по тебе, Максим. Они слишком долго ждут, и они уже в отчаянии. Может быть, ты…может быть, ты мог бы…, – приподняла голову и посмотрела на его лицо с закрытыми глазами с каплями пота на лбу и над верхней губой, – может быть, ты смог бы ради меня увидеться с ними. Пожалуйста.
И замерла…именно в эту секунду вспоминая, что он другой. Как хлыстом по нервам и едкой болью под ребрами с такой силой, что сердце перестало биться.
***
Нет…Только не это. Только не гребаное возвращение в прошлое, когда она вдруг начинает отдаляться, вспоминая того своего мужа…Сжимаю ладонью ей спину, а хочется впиться в мягкое тело, чтобы навсегда разучилась вспоминать о нём.
На самом деле я боялся. Да, вашу мать, я до жути боялся встречи с теми, кого она называла моими детьми. МОИМИ. ДЕТЬМИ. Моя кровь и плоть. В каждом из них. Думал ли я о том, чтобы увидеть их воочию? Услышать голоса? Узнать их запах? Постоянно. В те минуты, когда не думал, где и в какой позе разложить их мать.
В её словах осторожность и, возможно, затаённый упрёк, я его кожей чувствую. Но меня не мучают угрызения совести. Чтобы заставить их принять меня, мне нужно было, чтобы меня приняла она. Сначала она. Потому что…я не знаю. Мне казалось, если они отторгнут меня, я сам сойду с ума от отчаяния. Если увижу в их глазах то же самое разочарование.
– Знаешь, малыш, мне всё чаще кажется, что ради тебя могу всё.
Повернул её лицо к себе за подбородок и провел пальцами по опухшим донельзя губам.
– Но это мои дети, так ведь? – дождался её молчаливого кивка и улыбнулся, – И им, действительно, пора познакомиться с обновленной версией своего папочки. Надо только предупредить их, что функция возврата к заводским настройкам удалена.
Я волновался. Я, мать вашу, волновался так, как не волновался никогда за всю свою жизнь. При мысли о том, что через какой-нибудь час я сойду с самолёта и увижу своих детей, у меня начинали трястись руки. И тогда я улыбался Дарине и прятал их в карман, чтобы скрыть эту слабость. Она смеялась и говорила, что у меня такой вид, будто меня на аудиенцию пригласил Папа Римский…Да, ради Папы я бы даже рубашку свою менять не стал, а сегодня утром я долго стоял перед открытой дверью гардероба и думал о том, что мне надеть. Пока не психанул и не решил, что любая одежда, висящая тут, всё равно одежда того отца, которого они знают и любят. Да, Дарина рассказывала, что любят и скучают. И, дьявол! Если ей я чертовски не хотел напоминать Макса из прошлого и меня приводила в бешенство одна только одна мысль о том, что она, как бы это ни скрывала, подсознательно всё равно сравнивает нас, то им…своим детям я хотел казаться, как минимум, не хуже его.
Я изучал детей с того момента, как узнал об их существовании. Хотя, если быть честным, с того момента, как смог уложить этот факт в своей голове, окончательно свыкнуться с ним, что оказалось не так уж и легко. Только не в том случае, когда только пару недель назад ты думал лишь о том, как сожрать очередную крысу или бродячего пса и суметь оторвать свою задницу от мерзлой земли, на которой валялся живым трупом…а уже сейчас тебе всунули в руки фотографии троих детей и стали утверждать, что они ТВОИ!
Это состояние…я не знаю, как объяснить. Во мне не вспыхнуло какой-то безоговорочной любви к ним. Ни сразу, ни когда я уже привык к звучанию их имён в своих мыслях и своим голосом. Да, оставаясь один, я иногда произносил вслух их имена, стараясь сделать это наиболее естественно. Что я чувствовал, глядя на их фотографии? Страх и, мать её, ответственность. Неподъёмную, грёбаную ответственность, которая вдруг опустилась на плечи с четким осознанием того, что эти дети – моя кровь и плоть. И теперь, чего бы мне это ни стоило, я должен защищать и заботиться о них.
Даже если до последнего меня колотило от суеверного страха не понравиться или разочаровать.
Всё оказалось совершенно не так, как я себе представлял. Всё оказалось…гораздо хуже. Я не знаю, чего я ожидал конкретно. Возможно, той же отчужденности, которую проявила Дарина…Возможно, некой холодности с учётом того, что они все втроем, знали, что я их не помнил…Но точно не того, что на меня накинутся с криками «Папа» и начнут целовать в щёки.
Спустившись с трапа, мы поехали в свой особняк на машине. И, когда вышли из неё и направились по ухоженной дорожке к крыльцу шикарного здания, Дарина обхватила мою руку своей теплой ладонью и, повернувшись ко мне, ободряюще улыбнулась. Я думаю, она уже знала, что произойдет в следующее мгновение, потому что моя жена вдруг резко остановилась и стиснула мои пальцы. А уже через секунду дверь дома открылась, и оттуда выбежал темноволосый мальчик на вид лет пяти…Большего я рассмотреть не успел. Он бесцеремонно кинулся мне на шею, что-то приговаривая и крепко стискивая тонкими ручками мои плечи. А я стоял, ошарашенный, раскинув в стороны руки и растерянно смотрел на Дарину, которая даже не думала помогать мне. Просто стояла и улыбалась, сложив руки на груди и с невероятной теплотой глядя на сына.
Не знаю, почему, но я решил, что самое правильное – сомкнуть руки вокруг тела ребенка и прижать его к себе. И когда я сделал это, он заметно расслабился в моих объятиях, как расслабилась и его мать, стоя напротив меня. Мне казалось, я её напряжение кожей чувствовал.
– Марк, позволь папе отдышаться, ты же задушишь его.
Она всё же решила вмешаться.
Мальчик засмеялся, отстранившись от меня, и повернул к ней голову:
– Он такой большой, мне его
