– Ну, мам, – нетерпеливо ерзает Эстер. – Я хочу с разными голосами, как раньше. Тоненьким и низким, помнишь?
Ее собственный голос поднимается и падает – Эстер точно знает, как это должно звучать.
Я смотрю на картинку и пытаюсь придумать сказку про волшебного кролика, который превратил своего лучшего друга в карлика, а потом… забросил его на тарелке в небо. Эстер смеется, но ей этого мало; она даже немного сердится.
– Это не та сказка! – укоряет она меня. – Прочитай с голосами, нормально. Я люблю, когда нормально!
Этими словами я раздавлена окончательно. Раньше Эстер – единственная из всех – вела себя так, будто все нормально, будто я такая же, как всегда. И вот я впервые ее подвела.
– Лучше ты мне почитай, – говорю я, хотя Эстер всего три с половиной года, и она знает лишь несколько букв. В этом мы с ней похожи.
– Хорошо, почитаю, – уверенно кивает Эстер. – Жили-были Крольчиха и Крольчонок… мама и сыночек… И Крольчонок захотел новый «Лего», про Доктора Кто, а когда мама сказала: «Ох, Крольчонок, я тебя люблю», то он сказал: «Купи мне «Лего» про Доктора Кто, пожалуйста, и чтоб была «ТАРДИС»…»
Положив подбородок ей на голову, я слушаю, как Эстер радостно превращает сказку в список покупок, и думаю о том, чего мы скоро лишимся. Отведу ли я ее в первый класс? Вряд ли. А если и отведу, то буду думать, что это Кэйтлин, и удивляться, почему ее черные волосы вдруг посветлели. Я не увижу, как она играет в школьном спектакле, не буду ходить с ней по магазинам, когда одежда станет интересовать ее больше игрушек – в тот недолгий период, когда Эстер еще будет прислушиваться к моему мнению насчет одежды и причесок. Я не увижу, как она сдаст экзамены и поступит в университет; как наденет мантию и шапочку, как станет летчиком-истребителем, ниндзя или Доктором Кто (это вершина ее мечтаний; не компаньоном – Эстер не хочет быть компаньоном, она хочет быть Доктором). Все это потеряно для меня. Жизнь будет идти своим чередом у меня за спиной, а я ничего о ней не узнаю – если к тому времени мой мозг вообще не забудет сказать легким, чтобы они дышали. Может, смерть даже лучше: если призраки существуют, то я смогу наблюдать за Эстер, за всей моей семьей. Я бы стала их ангелом-хранителем – правда, я еще не забыла, что они всегда портят веселье. И потом, я не верю в Бога, так что на небесах даже не станут рассматривать мое прошение, хотя уж я бы сумела его уговорить. Сказала бы: «Как насчет равных возможностей, Господи?»
Перестань думать. Сойди с этих безумных американских горок. Слушай, что говорит тебе Эстер: она хочет супер-пупер гоночную трассу. Будь сейчас с ней, заставь себя, вдыхай молочный запах ее волос, чувствуй, как она прижалась к тебе. Живи настоящим.
– Можно испечь торт, – говорю я.
Эстер замолкает и разворачивается на стуле. Книга громко падает на пол.
– Да! Давай испечем торт! Что нам нужно? Нам нужна мука! – Эстер спрыгивает у меня с колен, подтаскивает к буфету стул и, не дрогнув, взбирается на столешницу. Я подхожу к кухонной двери и прислушиваюсь. Мама снова пылесосит. Она не доверяет мне печку и, если узнает, что мы затеяли, то придет и будет за мной наблюдать. А тогда получится, что это не я пеку торт с Эстер, а она.
Я осторожно закрываю дверь. Может, успеем хотя бы перемешать что-нибудь в миске, пока мама нас не нашла?
– Это мука? – Эстер сует мне под нос розовый пакет с каким-то порошком. Я принюхиваюсь. Запах напоминает о ярмарке.
– Да, – говорю я, хотя не уверена. – Вполне возможно.
– Будем вешать? – радостно спрашивает Эстер. – На весах?
Она спускается, захватив из буфета маленькую чашечку.
– Нет, – говорю я. – Весы для неудачников. Мы будем жить опасно.
– Надо печку, – велит она мне. – Ты зажигай, ты взрослая, а печка горячая-горячая!
Я оборачиваюсь и гляжу на плиту. Помню, я выбрала ее за размер и эффектный вид: такая должна стоять на кухне у женщины, которая умеет готовить, хотя я никогда не умела – даже в те времена, когда знала, что такое мука. Я готовила только любимую дочкину лазанью, а для этого нужно совсем мало умений. Впрочем, сейчас не осталось даже их. Интересно, для чего нужны эти торчащие из плиты штуки? Я берусь за одну из них и поворачиваю. Ничего не происходит, но Эстер, кажется, удовлетворена.
– Нам нужны яички! – Она подходит к холодильнику и принимается выбрасывать на пол его содержимое – хлюп! шлеп! – пока не находит в глубине сырую картонную коробку в форме яйца. Коробка полна красивых гладких предметов – судя по виду, они должны идеально ложиться в ладонь. Я люблю яйца, потому что еще не забыла их. Теперь они кажутся даже красивей, чем раньше.
– А сколько? – спрашивает Эстер.
– Все, – отвечаю я. Потому что хоть и знаю, что такое яйца, но считать их не умею.
– Можно я разобью?
Я киваю, хотя мне совсем не хочется их бить – они такие красивые, приятные, круглые… Однако Эстер берет в руку первое и с размаху опускает его в муку (или в то, что мы считаем мукой), так что скорлупа лопается, содержимое течет сквозь пальцы, а белый порошок летит нам прямо в нос.
– Весело! – говорит Эстер и разбивает второе яйцо. У моей дочери хриплый старушечий смех, будто она курит по сорок сигарет в день, и от этого я смеюсь еще сильнее, заражая ее.
– Еще? Да? – В глазах Эстер сияет неподдельная радость.
– Да! – говорю я, давясь хохотом.
Она берет третье яйцо и, дрожа от смеха, взбирается на столешницу, явно держа в уме какой-то чудесный план. А затем бросает яйцо с высоты своего роста в миску. Оно с глухим стуком встречает свою судьбу, в воздух поднимается белое облачко, и моя дочь танцует от счастья. Я изо всех сил стараюсь удержать в памяти это мгновение.
– Чем это… – На кухне появляется мама. – Газ! Господи, ты же газ включила!
Мама торопится к черному входу, чтобы остудить наше с Эстер веселье струей сырого холодного воздуха. Затем подбегает к плите и крутит в обратную сторону ручку, которую я только что повернула.
– Марш с кухни, юная леди, – говорит мама, не давая Эстер спуститься самой со стола, а подхватив ее под мышки. – Обе во двор! – Она обводит взглядом беспорядок. – Чтоб я вас до конца уборки не видела!
Она выставляет нас на холод, будто бродячих собак, обглодавших ножку любимого столика, и, набрав в грудь воздуха, возвращается в дом. Мы с Эстер стоим во дворе. Руки у нее все еще липкие от яиц.
– Больше не печем? – печально спрашивает она. – Я хочу еще печь.
– Тебе нельзя прикасаться к плите! – Мама возвращается с теплыми вещами. Она протягивает мне куртку и помогает Эстер просунуть руки в рукава. Я гляжу на свою одежду. Мне такая не нравится, и маме это известно. Наверняка решила меня наказать. Я теперь люблю джемперы – с ними просто: знаешь, куда совать голову, а рукава сами найдутся. И у джемпера нет этих штук, их еще нужно соединять вместе – терпеть не могу. Я верчу куртку в руках, как собака, которая ловит свой хвост. Мама отбирает ее и помогает мне одеться, совсем как Эстер. Я, совсем как Эстер, надуваю губы.
