— А ты согласна?
Татка глубоко вздохнула.
— Ты же знаешь — о таком я всегда мечтала. Тем более, с собакой. Это предложение, от которого я почти не способна отказаться. По сути, он меня покупает, а я готова продаться. Короче, Умка, не спрашивай.
М-да. Именно что покупает, и цену предлагает достойную, вот что страшно. Но все бы ничего — в конце концов, желание швырять всякое разное под ноги любимой женщины если не естественно, то объяснимо — когда б не пара его выступлений последнего времени.
Первое прозвучало после похода по магазинам. Мы решили сделать перерыв на кофе и устроились в уличном кафе. Мы с Таткой хором сетовали на то, что не можем найти духи, которые бы нам понравились.
— Давай я тебе сам куплю! — выкрикнул, глядя на Татку, Протопопов, только что хватанувший коньяку. — На свой вкус. Ведь главное, чтобы они нравились мне.
Татка подняла бровь. Молча. Ну а я так не обладаю подобной выдержкой.
— Это с какой же стати?
— С такой! Женщина душится, чтобы нравится своему мужчине.
— Неужели? А если все-таки для собственного удовольствия?
— Ой, давай без феминистских штучек! — раздраженно бросил Протопопов.
Запомним, подумала я, и больше спорить не стала. А разгорячившийся Протопопов продолжал приставать к Татке с духами, пока она его не осадила — довольно круто. Но он и после этого не успокоился.
— Тогда давай я куплю тебе что-нибудь другое!
— Жаждешь избавиться от денег? — ледяным тоном поинтересовалась Татка. На месте Протопопова я бы сползла под стол, а он ничего, вполне себе смело таращил на нее глаза:
— Да!
— И сколько готов ради меня выкинуть?
— Сколько угодно!
— Тогда вот урна, — показала Татка. — Швыряй все свои кредитные карточки.
Протопопов сделал вид, что очарован шуткой, но внутренне очевидно взбеленился. Я еще подумала: зря она с ним так. Не простит, отыграется. Голову откусит.
Это первый эпизод.
А второй, думаю, многие сочли бы незначительным, но для меня оказался самым важным.
Мы втроем решили попить чаю у меня в номере, а пока накрывали на стол, с улицы залетела какая-то симпатичная мошка. Она мельтешила перед глазами, мы с Таткой пытались ее рассмотреть, но вскоре забыли. А когда расселись, Протопопов с гордостью объявил, что пришлепнул надоедливую тварь.
Я — известная гринписовка, поэтому искренне возмутилась. Мошка была не кусачая и очень милая.
— Зачем зря убивать живое существо? Мог бы просто выгнать в окно.
— Нечего вторгаться в наше жизненное пространство, — хмыкнул Протопопов. — А если серьезно, эти дряни разносят инфекцию, угрожают моему здоровью, а значит, не имеют права на существование рядом со мной.
— Ошибаешься. Это мы вторглись в их пространство, да еще распоряжаемся. А им наверняка неприятно наше присутствие.
Татка не принимала участия в споре. Заскучав, она легла на мою кровать и принялась листать книжку. Постепенно Протопопов перестал ее замечать и сфокусировался на мне. Чем дальше, тем больше его глаза стекленели от злобы.
Впиваясь в меня взглядом, он металлически отчеканил:
— Они нас убить не могут, по крайней мере, вот так запросто, а я могу. И убиваю. По праву сильного. Дарвин.
— А ты представь, что ты крошечный и беспомощный. Вдруг появляется какая-то громадина и сметает тебя с лица земли. Вообрази, что бы ты чувствовал.
— Насекомые ничего не чувствуют.
— Откуда ты знаешь? Есть неопровержимые доказательства? Интересно, откуда? Они — живые существа. Почему ты считаешь возможным истреблять их ради собственной блажи? Возомнил себя творцом?
— В каком-то смысле. Я — человек. И создаю для себя удобное пространство.
— Значит, если в этом пространстве случайно окажется кто-то, нарушающий твои удобства, ты его убьешь? Или все же потерпишь, при условии, что у него тоже есть право там находиться? Ведь пространство не твое личное.
— Я смету с пути все, что мне будет мешать. Решительно и не задумываясь. Все — и всех.
Я поняла намек. Надо было видеть эту зверскую рожу.
Стало ясно, что дальше надо либо выкидывать его из моего, заметим, номера — либо срочно гасить конфликт. Сама бы я выбрала первый вариант, но ради Татки смирилась со вторым.
И, хотя спор наш был, в сущности, схоластическим — я тоже могу при случае убить комара — мне, тем не менее, стало тревожно за Татку.
Кстати, после отъезда Протопопова она все оставшиеся вечера провела у моря с Жузепом. Но было у них что-нибудь или не было — не говорила.
А я не спрашивала.
Скажи кому-нибудь: «Живу как в сказке», и тебе немедленно позавидуют. А что сказки бывают страшные, и в голову не придет вспомнить.
Что ж, кому охота, завидуйте: именно в сказке я последнее время и обретаюсь. Налево пойдешь — любви не найдешь, направо пойдешь — с тоски сдохнешь, прямо пойдешь — душу потеряешь. А назад и вовсе дорога заказана.
В самом деле, впечатление такое, будто плутаю по заколдованному лесу и, чтобы к родной деревне выбраться, должен, в лучших фольклорных традициях, исполнить нечто несусветное. Пойти туда, не знаю куда, раздобыть то, не знаю что, сносить семь пар железных башмаков, изглодать семь железных хлебов, прокатиться на сером волке… или что там еще предлагается. Знать бы, что надо, я бы наизнанку вывернулся, оземь грянулся, в котел с кипящей смолой прыгнул, только бы стать как прежде — нормальным. Когда все в одном общем теле собрано: сердце, мысли, душа и прочее мясо. А я… как в стихах: был человек не воин, был человек раздвоен, был человек расстроен, расчетверен, распят…
Душа-то моя с Туськой осталась. Сколько ни притворялся, что это не так, все без толку. И однажды пришлось пойти с собой, раздвоенным (как минимум; хотя мне самое место в телепередаче для шизофреников «Мои семь я») на откровенность: мол, что, Ваня, душа не на месте? Ой, не на месте, Ваня, не на месте. И как же нам, Вань, теперь быть? Ой, не знаю, Ваня, не знаю. Кто бы подсказал.
Главное, если б еще я, пожив несколько месяцев с Лео, осознал, что по-прежнему люблю жену — так ведь нет же! Никаких особо сильных чувств к ней я больше не испытывал. Привязанность — да. Жалость, нежность, потребность заботиться. Интерес. Страшно хотелось поговорить, узнать, что происходит, что она думает по тому или иному поводу. Посоветоваться, пошутить. Вот, наверное, в чем дело — я остался без товарища. Организм по привычке продолжал вырабатывать дружбу — как желудочный сок — а девать ее было некуда. Хотя людей вокруг, которых обычно называют друзьями, завелось навалом: школьные приятели, коллеги, случайные знакомцы из других городов, все, на кого раньше не находилось времени. Но ощущения товарищества — которое «сильнее счастья, больше чем любовь» — ни с кем не возникало. Такой детской, максималистской убежденности в том, что вот с этим человеком мы — одной крови. «Один за всех, и все за одного», вместе, рядом, плечо к плечу. Никогда друг друга не предадим. Сам погибай, а товарища выручай. Даже в беде познаваться не обязательно — и без проверок все ясно.
