А Марина, посидев еще немного и сочувственно покивав, вскорости засобиралась домой. Не домой, вернее, а по делам срочным уйти ей приспичило — не терпелось ей выяснить поскорее координаты немецкие этой самой Аллочки, которая кинула своих детей на несчастное такое выживание и которая живет теперь припеваючи в своем благополучном городе Нюрнберге, да и в ус себе не дует. Как там, бишь, ее? Фрау Майер? Ага… Ну что ж… Наверное, не так уж и много в немецком городе Нюрнберге этих самых Майеров, женившихся на русских женщинах по имени Аллочка… И не все они, русские эти Аллочки, скрыли от своих немецких мужей наличие оставленных на родине деток и больных неходячих свекровей… Да чтобы она, Марина, это при ее-то настырности, да не нашла по таким шикарным данным какого-то там бюргера? Ой, не смешите… Ну, держись, господин Майер, будет тебе на днях особый шикарный подарочек…
Саша стоял у окна, вглядываясь в ночную октябрьскую темень, курил уже четвертую сигарету подряд. Одинокая лампочка над подъездом скромно выхватывала слабеньким своим светом небольшой кусок газона с зачахшими от ранних заморозков астрами да старый тополиный ствол, остальная часть большого двора старого дома будто провалилась в темноту ночи; даже луны на небе не было — скрылась за толстыми облаками, будто обиделась на что. И ни ветерка. И ни звука за окном — замерло там все, насторожилось в тревоге. И телефон молчал…
Саша злился. Ну что за девчонка такая вредная, господи… Трудно ей позвонить, что ли? Вот как она пойдет в такую темень одна? Стой теперь у окна, жди ее… Ему работать надо, вон экран ноутбука как светит зазывно, так бы и провалиться сейчас туда в свое удовольствие, а он стоит у окна и курит, как идиот, и курит… Просил же по-хорошему — позвони! Ну что за девчонка такая…
Выбросив сильным щелчком очередной окурок в форточку, он решительно развернулся, тихо открыл дверь комнаты и на цыпочках вышел в темную прихожую. Нащупав на вешалке свою куртку, начал топтаться неуклюже в поисках ботинок. Свет включать не хотелось — дверь в комнату Ольги Андреевны всегда была для удобства ее передвижения открыта и выходила в коридор, так что она запросто могла и проснуться. А потом не уснуть остаток ночи вообще — будет лежать и мучиться грустными своими мыслями… С ней вообще что-то случилось сегодня, перелом какой-то произошел. Он пришел вечером, а у нее лицо… Будто ударил кто. И рассказывать ничего не стала. Он особо и настаивать не решился… Да где ж эти его ботинки, черт возьми?
В двери тихонько зашуршал вставляемый с той стороны в замочную скважину ключ, и Саша вздохнул с облегчением. Повесив обратно на крючок куртку, он прокрался быстро на кухню, включил лампу-ночничок на подоконнике. Сев за кухонный стол и сцепив перед собой руки, стал ждать Василису — сейчас он ей устроит тут кузькину мать…
— А что, позвонить-то слабо было? — возмущенным шепотом произнес он сразу, как только она нарисовалась в дверях и удивленно-испуганно уставилась на него. — Я ж просил тебя — позвони, когда выходить из кафе будешь! Я встречу!
— Ой, а я и забыла совсем! — так же шепотом хохотнула в ответ Василиса. — И что телефон работает — тоже забыла! Привыкла уже как-то без него обходиться, знаешь. Говорят, к хорошему быстро привыкаешь. Неправда. К плохому — гораздо быстрее…
— Ты давай мне зубы не заговаривай, девушка! Чтобы это было в последний раз, поняла? В следующий раз обязательно позвони, я встречу.
— Ага… Только это… Неудобно как-то…
— Чего тебе неудобно?
— Ну, отвлеку вдруг… А может, на тебя вдохновение в этот момент нападет? Или снизойдет? Или спустится? Как там у вас, у писателей, правильно говорится, а?
— Ничего такого не снизойдет и не спустится. Звони. Поняла?
— Поняла… Я ведь, ты знаешь, прочитала твой роман. Всю ночь предыдущую не спала. Мне так понравилось, Саш… Я даже не помню, что я читала такое в последний раз, чтобы мне отрываться не хотелось…
— Правда? Тебе правда понравилось?
Саша вдруг улыбнулся смущенно и отчего-то пожал плечами — прежняя злость на эту девчонку моментально испарилась куда-то, будто и не было ее вовсе, а вместо нее напало вдруг это странное ощущение смущения от ее похвалы — даже не сказать, что приятное, а какое-то незнакомое, необычное совсем чувство…
— Правда, Саш. Ты знаешь, давно с таким удовольствием ничего не читала, чтобы внутри у меня все пело…
— Тебе сюжет понравился?
— Да и не столько сюжет, в общем. То есть, я хочу сказать, не в сюжете тут дело, а в ощущениях каких-то душевно-праздничных, которыми ты делишься щедро через писанину свою. Читаешь ее и понимаешь, что жизнь — она все-таки подарок, а не дерьмо. И это так здорово, знаешь… Ну, в общем, мне и не объяснить толком… А почему ты их не печатаешь, романы свои? Пусть бы их люди читали. Это же нормально — кто-то пишет, кто-то читает. И все при деле…
— Да я носил один раз в издательство. Давно, правда. Не взяли.
— А что сказали? Плохо?
— Да нет. Что плохо, как раз не сказали. Сказали, формат не тот…
— И что?
— И все. Я больше никуда и не пошел.
— Да почему?! Подумаешь — формат не тот! Для того издательства, может, и не тот, а для другого — как раз и тот! Ты что? Так же нельзя! Даже не по-мужски как-то! При первой же неудаче взял и отошел в сторону!
— Да, я сначала тоже себя за это ругал, знаешь. А потом вдруг понял — не хочу никакой такой суеты. Мне и так хорошо, без трепыханья этого. Пишу и пишу себе, живу и живу себе. Я удовольствие свое уже в процессе успел словить, понимаешь? А погоня за признанием — это уже суета, лишние и никому не нужные телодвижения. Мне, по крайней мере, точно не нужные.
— Нет, не понимаю… — медленно покачала головой Василиса, садясь напротив него на кухонный стульчик. — Не понимаю, Саш. Вроде все правильно говоришь, но что-то тут не так… Давай-ка поподробнее объясни мне, глупой…
— Ну, понимаешь, каждый должен устроиться на этой земле так, как ему предназначено. Детям земли — одно, детям солнца — другое…
— А что, мы разве не все дети земли?
— Нет…
Саша замолчал, смотрел на нее в слабом свете ночничка, улыбался. Эта девчонка понимала его. Хоть и говорила, что не понимает, но понимала прекрасно — он это чувствовал. Он мог говорить с ней сейчас обо всем и не бояться ничего — не бояться быть отвергнутым и осмеянным, раздражающим и вызывающим праведный женский гнев по поводу его «неправильного» отношения к своей жизни. Он мог ей даже рассказать про «детей солнца» и «детей земли» — она поймет. Поймет, что он никого не ругает, не хвалит и никак не оценивает, что и на самом деле люди, которые дети земли, ничем не лучше и не хуже людей, которые родились детьми солнца. Просто они разные, и все. Для детей земли вся жизнь в основном состоит из преодоления препятствий к достижению какой-то цели, к успеху, к общественному в конечном итоге признанию. Всем им нужно обязательно, просто необходимо кем-то значительным стать, а иначе и жизнь вроде как и не удалась, вроде как и прожита зазря, совсем впустую. И это не есть плохо — просто они так устроены, дети земли. Это их суть. И дай им бог. А дети солнца — они по-другому устроены. Суета для них губительна, успехи и достижения любых целей не так уж и важны, а свалившееся вдруг признание просто пугает неуемным людским любопытством. Они хрупки, тонкокожи и наивны и часто бегут по тому же пути, что и дети земли, расшибая при этом себе лбы и колени и боясь прослыть неудачниками. И не понимают, что это совсем не их путь. И мучаются страшно. Хотя мучиться и не стоит вовсе, а стоит лишь понять, что ты — дитя солнца, и жить себе, никуда и ни за чем не торопясь… Пусть дети земли стремятся к своему свету-солнцу, им так природой положено. А детям солнца бежать никуда не надо — оно внутри них уже есть, свое, маленькое солнышко, которое надо уметь видеть и уметь от него согреваться. А суету эту в стороне от себя держать… Все это он сейчас выложил ей совершенно открыто и искренне, хоть и знал, что и она тоже яростно будет спорить с ним сейчас. Но спорить будет по-своему. Совсем, совсем не раздражаясь и не крутя периодически пальчиком у виска…
