— Да насрать мне на Пекин, — сказал я.
Если бы у нее под столом была кнопка, на которую нажимают, когда по другую сторону стола оказывается буйный посетитель, она бы на нее нажала. Но кнопки не было. Женщины, работающие в хорватских бюро по трудоустройству, — дешевая рабочая сила. Кому какое дело до того, взлетят они на воздух или останутся в офисном кресле, которое будет вертеться, пока у него не испортится механизм.
— Скажите, чтоб вам поставили кнопку, — сказал я, — вы будете чувствовать себя увереннее. В Воеводине люди вроде вас могут нажать на кнопку, в Пекине каждый человек вроде вас имеет три кнопки.
Она смотрела на меня, это ее обязанность, смотреть на меня, оставила в покое свой ноготь, наверное, у них написано в инструкции «смотрите им в глаза время от времени», кнопку она не нажимала, ее не было, я сунул руку в карман, она улыбнулась мне так, как улыбаются люди, только что наложившие полные штаны. Я тоже улыбнулся ей так, как улыбаются прошедшие войну хорватские добровольцы в мирной жизни.
— Уважаемая, ваши коллеги в Воеводине и Пекине — не такие параноики, как вы.
У меня зачесалось левое яйцо, я только поэтому сунул руку в карман, до свидания, всего доброго.
— Вы пошли добровольцем?
— Вы что, добровольцем пошли?
— Простите, вы были добровольцем?
Пиши, старик! Я прогуливался по набережной в четыре часа дня. Почему я в сентябре девяносто первого был на набережной в четыре часа дня?
Дамы и господа, ответа на этот вопрос я не знаю.
На набережной стоял большой пустой автобус. Рядом с ним стояли два мужчины и курили.
Почему я к ним подошел?
Дамы и господа, ответа на этот вопрос я не знаю.
Те два мужчины пригнали пустой автобус из Бежиграда. Сотни будущих павших героев скрывались в моем городе или прятались в его окрестностях. Шофер и тот, другой, ждали, когда военная полиция обнаружит этих кандидатов в покойники. Мужчины только в фильмах охотно отправляются на поле брани. А в жизни каждый город — это Бежиград. С этими двумя я оставался до девяти часов вечера. Улов — ноль. Тогда я был не таким, как сейчас. Я думал, что существует Хорватия, свобода, отечественная война, дезертиры, герои. И что пустой автобус для меня знак.
Иди, иди, иди, если все мы попрячемся, кто защитит страну?
В какой стране будут жить твои дети?
Улыбайся, улыбайся, переводчик! Сегодня, когда ты за сто евро работаешь целый месяц, легко быть умным. А нужно было быть умным в сентябре девяносто первого.
Что значит быть умным?
Не прогуливаться по набережной в неподходящее время?
Не приближаться к большому пустому автобусу?
Не стоять возле него до девяти вечера?
Не смотреть на его толстое пустое тело, которое движется в сторону юга и подмигивает красными огоньками?
Как узнать, как угадать, какой шаг приведет тебя в жопу?
Был ли мой шаг первым шагом на пути в жопу?
Если бы я работал журналистом в Далласе, я бы отправился в эту дыру защищать Хорватию? Нет. А именно в этой дыре я познакомился с журналистом из Далласа. Там и гинеколог был. И гинекологам нечего делать на войне, если они сами не захотят в ней участвовать.
— Почему вы пошли добровольцем?
Тебе, переводчик, я сказал, почему сам вызвался, никому другому я даже не заикался о большом автобусе и его левой мигалке, которую шофер включил перед тем, как свернуть на шоссе. Мне плевать, что они думают. Люди делят себе подобных на нормальных и психов. Что бы ни сказали нормальные, это подтверждение того, что они нормальные, что бы ни сказали психи, это подтверждение того, что они психи. Я отправился в тот городишко, потому что думал, что война — это военная форма, линия фронта, все говорили об этой линии, там они, здесь мы, они стреляют, мы защищаемся, им осточертеет, они уберутся восвояси, только идиоты могут провести всю свою жизнь на линии фронта с целью попасть туда, где их никто не ждет. Мы живем в информационном мире, четникам должно быть ясно, что шансов у них никаких. Вся мировая история — это рассказ о победе Добра над Злом, четники ведь тоже учились в югославской средней школе. Партизаны питались травой и победили упитанных немцев. Кривоногие, мелкие вьетнамцы уничтожили высоких, хорошо вооруженных американцев, евреев травили, как тараканов, они выжили. Да, возникает ключевой вопрос: а знали ли четники, на какой они стороне? Жизнь — штука не такая простая. В одном случае евреи это евреи, в другом евреи это палестинцы. Пока идет война, люди не знают, кто именно евреи. Кто евреи, знают победители. Я хотел помочь делу Добра, про которое мне сказали, что это Добро. Черт побери, ведь и четникам тоже кто-то сказал, что они режут нас за правое дело. Моя первая встреча с Историей лицом к лицу. Я был зол.
Как бы выглядел мир, если бы все мужчины были бежиградцами?
Признаю, признаю, признаю! Поздно.
Минуточку, старик! Подожди, пока не переводи!
Что значит «признаю, признаю»?
Признаю что?
Ошибку?
Заблуждение?
Я ошибся?
В чем?
В оценке?
Какой?
Хорватия оказалась не той, какой, по моим представлениям, она должна была стать после того, как я ее освобожу?
А как я представлял себе, какой будет Хорватия после того, как я ее освобожу?
Демократической страной, где в атмосфере любви и процветания будут жить свободные люди?!
После всего того, что мы узнали на сегодняшний день, ты и я, переводчик, ты ведь меня слушаешь, можно сделать вывод, что на войну я отправился ненормальным, а с войны вернулся здоровым. Твою мать!
— А сексуальная жизнь у вас как, нормальная?
Кто дал право ненормальной врачихе задавать мне, здоровому мужчине, такие ненормальные вопросы?
Ненормальных — большинство, они сильнее нас, они ставят диагноз. На суде я сказал:
— Я был в той группе, которая расстреливала, но я не стрелял.
Смекаешь, переводчик?
Ты в составе расстрельной команды, которая стреляет по мирным жителям, все стреляют в них, и только ты в воздух. Именно так оно и было. Было еще несколько человек из той команды, которые заявили, что стреляли в воздух. Суд показался мне насмешкой.
Судья, возможно, мог бы задать вопрос:
— Хорошо, если вы все стреляли в воздух, кто тогда убил сто мирных жителей?
Судья молчал, молчали и мы. Не хочу быть военным преступником. Я не настолько крупный военный преступник, чтобы это сделало меня героем.
— Я стрелял в воздух, я должен был стрелять, ствол моей винтовки должен был быть горячим. Если бы он остался холодным, убили бы меня.
Судья спросил:
— Кто бы вас убил?
Как было дело, как было дело?
Эту историю я повторил много раз, все считают, что именно это меня изменило. Некоторые заявляли и требовали внести это в протокол, что по дороге с того места, где мы их прикончили, они рыдали, рвали на себе волосы, их рвало. Я был в том автобусе, переводчик. Между нами говоря, переводчик, этой рвоты в протоколе было больше, чем в автобусе. Реально всю блевоту можно было бы собрать одним бумажным носовым платком, если бы, конечно, кто-то вообще обнаружил ее на полу того автобуса. Может быть, кто-то из нас просто харкнул на пол. Мы все курили. Не надо путать харкоту и рвоту. Истину обнаружить трудно. Кому охота сейчас тащить на анализ слизь с пола автобуса, который трясся по дороге в этих богом забытых местах в октябре девяносто первого?
