— Пф, ещё чего. По-моему, это он с ней откровенно заигрывал. И вообще, это моя мама, будь любезен — будь с ней любезен!
— Стараюсь изо всех сил, — Богдан звял с тумбочки банку крема для рук и принялся подбрасывать его в воздух. — Ну а что, они оба молодые, не обременены узами неудачных браков. Если хорошо постараются, подарят нам братишку.
— Ты совсем, что ли? — кучу пальцем у виска и, кряхтя, стащив его за ступню с кровати, принимаюсь аккуратно разглаживать покрывало. — Они просто милы друг с другом, потому что хорошо воспитаны и думают, что мы теперь породнились.
— А разве это не так?
— А разве так? — бросаю своё занятие и смотрю под ноги: Малиновский так и остался лежать на полу, приняв точно такую же позу, что минутой ранее на кровати. Кажется, его ничего смутить может. — Разве мы породнились?
— Вообще-то — моя страдающая провалами в памяти женщина — мы официально женаты.
— Фиктивно женаты! И женатыми нам осталось быть около двух недель, — напоминаю ему, а заодно себе, и хорошее настроение как рукой снимает.
До вчерашнего дня я старалась об этом вообще не думать, просто гнала от себя мысли о договоре, миллионах, но вчера всё круто изменилось: я узнала правду о Джоне, вычеркнула его из своей жизни, и призналась, наконец, что влюблена в Малиновского.
Пока призналась только самой себе, и не уверена, что Богдану следует об этом знать.
Что это даст? Две недели — и мы снова станем друг для друга чужими людьми, нас разведут. Мы и так заигрались и зашли слишком далеко, если не остановиться прямо сейчас, то мы зайдём ещё дальше и сделаем друг другу только больнее. Мне будет больнее точно, а что творится в его голове я знать не могу.
И вообще, как же это сложно — быть взрослой. Самой принимать важные решения и нести за них ответственность. Ребёнком быть гораздо проще. Когда тебе десять, твоя самая огромная проблема это как скрыть от мамы, что тыквенную запеканку ты не съела, а выбросила в мусорное ведро, и как бы умудриться не добежать до беседки последней, потому что “кто последний, тот вонючий носок”.
— Эй, ты чего? — тёплые руки обнимают меня за талию сзади. — Ты расстроилась из-за моей шутки про брата? Или из-за того, как я общался с твоей мамой? Так это у меня манера такая, я же клоун, ты забыла?
— Нет, всё в порядке, — хоть в кольце его рук наклоняться теперь совсем удобно, я всё равно пытаюсь завершить начатое и довести процесс разглаживания покрывала до идеала. Лишь бы только не смотреть сейчас в его глаза, не отвлекаться на прикосновения.
— Нет, не в порядке. Ромашкина, не драконь мужа.
— Да нормально, говорю, просто не выспалась.
— Да брось ты уже этой бесполезной ерундой заниматься, — он садится на кровать, за долю секунды испортив всю мою кропотливую работу, и силой усаживает меня к себе на колени. — Помнишь тучу, когда мы в дождевиках от мелкой возвращались? Чёрная такая. Вот ты сейчас мрачнее.
Тяжело вздыхаю и никак не могу перестать себя накручивать. Накрыло так, что слёзы совсем уже близко, в носу защекотало.
Утыкаюсь взлядом под ноги, разглаживая пальцем помявшуюся ткань шорт.
— Я просто подумала, ну… что будет потом?
— Когда потом? — его голос как никогда серьёзен, нет ни ноток придурковатости, ни вечной его улыбки от уха до уха. От этого в носу защекотало сильнее.
— Ну, потом, когда закончится месяц…
— А зачем сейчас об этом думать? Впереди ещё целых две недели.
— Вот видишь, ты тоже не знаешь ответ, — пытаюсь встать, но он крепко удерживает меня в объятиях. От него пахнет кофе, мамиными пирожками и самыми лучшими поцелуями, что были в моей жизни. И от этого тоска становится просто нестерпимой.
— Я знаю то, что никто кроме нас самих за нас это решение не примет. А мы можем учудить всё, что угодно. Вот взяли и поженились. Сейчас возьмём и заделаем родителям внука, пока они там над братом стараются. Может, устроим баттл кто кого?
Мне и смешно, и в то же время хочется его прибить. Ну кто вот так сливает серьёзные темы? Я бы даже, может, обиделась, если бы не видела в этот момент его лицо, не слышала тон, которым он это произнёс.
Он слился, не потому что ему нечего ответить, а потому что он тоже немного растерян и, скорее всего, так же как и я в шоке от того, как всё обернулось. Давить на него сейчас требуя немедленной конкретики — это только лишь всё испортить.
Нам обоим нужно время переварить происходящее.
— Ты пьёшь в день шесть чашек кофе, а твой отец восемь, он тебя сделает, — я тоже слилась.
— А при чём тут кофе?
— Ну ты же сам сказал, что кофеин что-то там тебе поднимает, — ворчу и вдруг начинаю мелко трястись — это Малиновский зашёлся в таком истеричном приступе смеха, что я даже испугалась.
— Ну а что? Боевой дух, стои’т — сам же говорил…
— Ромашкина, ты — это нечто, — он никак не может успокоиться: заваливает меня на кровать и, только начинает целовать, как роняет голову и снова заходится в оглушительном хохоте. — Я кофеман, кофеголик, кофейный торчок — этого не отнять. Как и мой отец. Но поверь, ничего общего с тем, о чём ты подумала, кофе не имеет.
Мне тоже стало смешно и немного стыдно. Надо было всё-таки сначала загуглить.
— Да я и не думала ничего такого. Я тоже… пошутила. Дурной пример заразителен.
В дверь раздаётся громкий стук и, не заходя, Николай Филиппович кричит:
— Молодёжь, там это, нам с мамой помощь нужна.
Нам с мамой? О, Боже, кажется всё серьёзнее, чем мне казалось.
А уже ночью, лёжа в объятиях спящего Малиновского, переваривая наинежнейший шашлык, что Николай Филиппович приготовил вечером на заднем дворе, прокручивая в голове заевшую песню из девяностых популярной тогда группы Ace of Base, что играла бесперестанно в гостиной, потому что она “напоминает им шальные молодые годы” — я от чего-то вдруг почувствовала себя та-ако-ой счастливой.
Я рада видеть маму и особенно рада, что она не стала выносить мне мозг нравоучениями и демонстративно долго обижаться, что я ничего не сказала ей раньше.
Конечно, она была шокирована, особенно выходками зятя — весь вечер причитала, что я неожиданно быстро выросла. Что надо научить меня готовить голубцы и бешбармак, “потому что мужчины жить не могут без мяса”; что мужа надо держать на коротком поводке, потому что вседозволенность расслабляет “и вообще не будь как я — уважай себя, дочь” — и ещё много-много всякого разного, половину которого я не помню, потому что запивала шашлык красным вином, ведь я оказывается “уже взрослая замужняя женщина и мне уже можно, но всё равно чуть-чуть”.
Малиновский крепко спит, потому что “ему уже всё давно можно, вон, лось какой выше отца вымахал” и он пил наравне с Николаем Филипповичем коньяк, а мне всё не спится. Отчего-то так захотелось обнять маму, ещё раз пожелать ей спокойной ночи и сказать спасибо за то, что она у меня такая мировая.
Тихо выскользнув из-под пудовой руки супружника нашариваю под кроватью тапки и выхожу в коридор. Шаркаю до соседней комнаты и, не стучась, потому что это же мама, открываю дверь.
Мамина кровать пуста.
Выглядываю обратно в коридор, смотрю не горит ли свет в ванной — в ванной темно, и не успеваю толком подумать, куда же она могла запропаститься ночью в чужом доме, как слышу внизу голоса.
Стараясь не шуметь, на цыпочках спускаюсь вниз и вижу из-под приоткрытой двери кухни тонкую полоску света.
Прекрасно знаю, что подсматривать и подслушивать некрасиво, но это же моя мама!
Незаметно льну к пререхе: мама, переодевшись в тонкий шёлковый халат, сидит на высоком барном стуле и, легкомысленно болтая ножкой, потягивает винцо и заливисто хохочет.
— …рыба вот такая была, честное слово, мы с Борькой её еле до дома дотащили, — хвалится порозовевший от выпитого Николай Филиппович, сидя через барную стойку напротив. Он так похож на Богдана в этот момент: глаза горят, обычно аккуратно зачёсанные назад волосы свободными прядями лежат на лбу и висках.
