— Он был твоим единственным другом? — села она на ковёр у ног.
— Когда-то мне казалось, что это именно так. Когда-то очень давно, утром, — протянул я ей бутылку. — Мне и в голову не пришло, что он посмеет ставить тебе какие-то условия, угрожать. Но очень многое стало теперь понятно.
Я, конечно, не мог ей рассказать всего. Что чувствовал, как Герман, будто ревнивая баба, всё пытался вбить между нами с Софьей клин. Всем был недоволен, всё что-то ворчал, бубнил, вынюхивал, даже Зину начал этим раздражать, хотя плюсик к её прозорливости — она его никогда не любила. Герман всё порывался Софью кем-нибудь заменить. «Ну, не понравилась ему девушка, бывает», — старался отмахнуться я. А дело оказалось совершенно в другом.
— Лёнь, все четыре книги Шерри Дан написаны с твоих черновиков. И она хотела новые, трясла Анисьева, торопила.
Густое вино мягко булькнуло в сосуде, когда она глотнула. И холодное стекло легло в мою ладонь, когда вернула бутылку.
— Херня всё это, — подхватил я её за руку. Мы перебрались на диван. — Всё, что я пишу — всё это хлам. А особенно черновики. Они вообще мусор.
— Ты не прав, Лёнь. Ты — гений. И ты — Великий Писатель. И зря так равнодушно относишься к своим книгам, — вздохнула она.
— Ты просто пьяна, — улыбнулся я, не став уточнять, что «пьяна мной». Но это её не сбило.
— Я-то их читала. И видела твои черновики. Вот воистину находка для шпиона. В них прописано всё, от и до: внешность героев, любимые фразочки, характеры. Из какой-нибудь самой объёмной черты ты строишь конфликт, создаёшь ему противоположность и коротко, ёмко, но ведь расписываешь весь роман, до самой последней сцены. А порой пишешь целые главы, полновесные, объёмные. Почему ты ими не дорожишь?
— Потому что идея ничего не стоит, — я просунул руку под изгиб её шеи, и она положила голову на моё плечо. — Идеи витают в воздухе. Они как вирусы. Кто угодно может их подцепить. А сюжетов по разным классификациям и вообще всего шесть или семь. Война, дорога, жизнь, смерть… — я махнул бутылкой.
— Почему же ты их бросаешь?
— Потому что перегораю. Или выздоравливаю, раз уж я сказал про вирус. Излечиваюсь. Выплёскиваю из себя на бумагу, в файл и всё, остываю к ним, загораюсь чем-то другим.
— И она прекрасно это знала, твоя бывшая жена?
— Она знала всё, — невольно поморщился я. — За те десять лет, что мы были вместе, она выучила меня наизусть. И я был откровенно невыносим.
— Почему? — Софья забрала у меня бутылку, чтобы я не облился, размахивая руками.
— Потому что я был одержим. Вот всеми этими сюжетами, идеями, книгами. Я был как маньяк. Каждую фразу старался записать. И не важно где она пришла мне в голову. Записывал на любом клочке бумаги, на салфетке в ресторане, направлении на анализы у врача, царапал на столе. Быстрее-быстрее, чтобы не вылетело, не истаяло, не испарилось. Мог перебить и заткнуть любого на полуслове ради вот этой мелькнувшей «истины» — показал я пальцами кавычки. — Я и раньше был не подарок, но в один прекрасный момент жить со мной стало невозможно совсем. Особенно, когда я заработал первые деньги. Небольшие, но меня реально словно сорвало с катушек. Я писал, писал, писал. Перестал выходить из комнаты, когда приходили друзья — не хотел тратить на них своё драгоценное время. Порой неделями не мылся. Ел, только если мне принести. Забывал на плите и сжигал вместе с кастрюлями еду, если всё же мне приходило в голову, что надо поесть. Забывал всё, о чём меня просили: отключить воду, вытащить из стиральной машинки бельё, перезвонить отцу. Мог забыть, что звонят в дверь, если был занят работой. А занят работой я был всегда, даже когда спал.
— Это как? — улыбнулась Софья.
— «Щаз, щаз», — кивал я на звонок и увлечённый работой уже мог и не вспомнить, что кто-то там стоит, ждёт. Книги поглотили меня настолько, что кроме них в моей жизни не осталось ничего и… никого.
— Ни друзей, ни родных, ни близких?
— Никого, Сонь, — тяжело выдохнул я.
— И жена устала? 4e81ed
— Жена? — усмехнулся я. — Очень быстро. Она и в принципе меня не поддерживала, скорее терпела. Тем и неожиданней и больнее стало для меня, что она тоже стала писать, когда ушла. И тогда нянчиться она со мной не собиралась. Единственное за что я ей действительно благодарен — она наняла Зину. Зина одна у меня и осталась.
— Не могу себе представить. Ты же совсем не такой.
— Сейчас — да. Я протрезвел, когда умер отец. У него был рак. Он медленно и неотвратимо угасал. Но только в последний день, когда я приехал и его не узнал, я понял, что навещал его последний раз так давно, что даже не знал, что он так исхудал, что он уже не может даже говорить. Но знаешь, — я набрал воздуха в грудь. Мне казалось, я это пережил, выплеснул на бумагу и справился, но нет, как сочащаяся из ранки кровь, эта боль падала по капле и однажды переполняла чашу, проливаясь скупыми мужскими слезами, что и сейчас разъедали невидящие глаза. Я медленно выдохнул. — Он не умер, пока не сказал мне. Всего одно слово.
Она сжала мою руку. Отец сделал то же самое. Правда сжать её у него уже не было сил, я сделал это за него.
— «Пиши, — прошептал он, прохрипел слабыми лёгкими и кивнул. — Пиши, сынок».
В повисшей тишине за окном неистово, дружным хором заквакали лягушки. Я усмехнулся:
— А ты говоришь: черновики. Неважно всё это. Мишура. Пыль. Сдует эту, ветер перемен нанесёт другую.
— А дед? — вдруг спросила она.
Глава 51. ВП
— Дед? — я привычно схватился за часы. Пусть не видел, но я обязательно их носил. — Ты видела памятную надпись, да?
— Видела. Подарок на твоё девятнадцатилетние.
— До круглой даты, двадцатилетия, он боялся не дожить. Так оно и вышло. Могучий был человек. Просмолённый «Норильлагом», Норильским исправительно-трудовым лагерем. Он всю жизнь говорил «Нарыльск» за то, что ветер там дул всегда в рожу. Оттуда он привёз и привычку сидеть на корточках. Жилистый, худой, с неизменной самокруткой в зубах, он мог в такой позе просиживать часами. Так и умер, прислонившись спиной к печке. Говорили, его сильно подкосила смерть мамы, будь она жива и он, глядишь, не в восемьдесят три ушёл бы, а ещё с десяток лет прожил. Но это всё досужие разговоры. Я был маленьким, когда её не стало. На закрытом объекте, где она работала, произошла авария. И отец всю оставшуюся жизнь винил себя за то, что ей разрешил.
— Там работать?
— Да, — обнял я свою Софи. — Но думаю, она бы не стала его и спрашивать. Самовольная девица была, как дед говорил, — улыбнулся я. И хотел добавить «совсем как ты», не робкая Тургеневская барышня, не серая офисная мышка. Но что я о них знал? О маме и о моей Софи.
Мы просидели почти до утра. И всё говорили, говорили. И так выходило, что всё время обо мне. Я наивно надеялся, что в моих книгах не много меня, но ведь она безошибочно извлекала из-под их глянцевых обложек именно то, что вышло автобиографично.
И я не открыл для себя Америку, я знал, что самые сильные из моих книг писаны собственной кровью. Всё настоящее, выстраданное, пережитое — видно всегда. Но не стал углубляться и так ночь откровений вышла долгой.
— Надо идти спать, — укутывал я её пледом.
— Ещё чуть-чуть, — уговаривала она.
— Мы уже так далеко ушли от темы, а я так и не сказал тебе кое-что ещё. Дело не только в черновиках, Софи. Про них Ксенька знала: что я не очень ими дорожу. Но ты права: всё равно не фиг. Только помимо этого я сегодня разговаривал с бухгалтером и от него тоже узнал много интересного. Пользуясь тем, что я никогда не лезу во всю эту финансовую кухню, мой агент потерял и страх, и стыд. Ксюха хотела поговорить со мной об этом. В денежных вопросах, продажах и прочем я совершенно беспомощен, или, может, слишком ленив, чтобы самому этим заниматься. Меня устраивали гонорары, мне хватало, а сколько там кто из них подворовывает, я и знать не хотел. Не буду врать — я догадывался. Это же закон: стоит только потерять бдительность и, сам дурак, что позволяешь себя обносить. Но… деньги всегда стоят во главе всего. Горше всего, что я считал его другом.
