В то время он частенько после работы ужинал в одном местечке, где можно было дешево и сытно поесть и заодно посидеть за учебниками. Окружающая суматоха и постоянно звучащие из динамиков старые восточные шлягеры Таркана и Араша ему не мешали. Айвар успел полюбить шум большого города и чувствовал себя вполне комфортно.
И однажды он увидел, как из подсобного помещения вышла девушка — очень юная, младше его лет на восемь, а то и на десять, невысокая, сутулая, с худыми руками и ногами. Ее пепельно-черная кожа, типичная для жителей юга страны, контрастировала с волосами, которые были окрашены хной в бордовый цвет, переплетены во множество косичек и скреплены цветными заколками. Одета она была в растянутую белую футболку, рваные джинсовые шорты и резиновые шлепанцы.
Но самым примечательным было то, что к спине у нее был привязан крохотный младенец. Айвар не сразу его разглядел, так как ребенок, по-видимому, крепко спал. Молодого человека это удивило: конечно, в Африке до сих пор носили детей за спиной, занимаясь хозяйством, но все-таки в основном это было характерно для деревни. В столице такое встречалось гораздо реже, к тому же, в кафе могло быть опасно. В руках девушка несла ведро с мыльной водой, в котором, должно быть, ополаскивались тряпки для мытья столов и пола. Было заметно, что при ее комплекции тащить его нелегко.
Заметив, что девушка направлялась во двор, чтобы выплеснуть ведро, Айвар догнал ее и осторожно, стараясь не потревожить ребенка, окликнул:
— Девочка! Подожди, давай я помогу ведро вынести.
Она оглянулась и посмотрела на парня с едва обозначенной досадой, но в целом безразлично, будто нездоровый человек или измученная своим долголетием одинокая старуха. Уголки ее сочных губ были скорбно опущены.
— Какая я тебе девочка? — вяло спросила она. — За девочками иди в школу, или в монастырь, а я, если ты не слепой, уже вполне взрослая.
Айвар не стал выспрашивать, приходится она младенцу матерью или старшей сестрой, и протянул руку за ведром. Она так же безмолвно отдала его. Ребенок к тому времени забеспокоился, и когда Айвар вернулся со двора, девушка уже сняла его со спины и пыталась укачать. Вернее, она довольно грубо встряхивала малыша, отчего он раздражался еще сильнее.
— Голодный, что ли? — спросил Айвар, поставив ведро.
— Да как же, — отмахнулась девушка. — С голоду он точно не умрет. А мне еще час пахать до конца смены, и как его теперь угомонить, чтобы не мешал? Ты знаешь, что в деревне младенцам для этого жеваную травку дают?
— Я много что знаю! Не болтай лишнего,- сказал Айвар уже строго. — Давай лучше я его сам подержу, пока ты свои дела закончишь. Кстати, это у тебя сын или дочка?
— А знаешь что, подержи! — отозвалась девушка и быстро сунула малыша ему в руки. На ее лице даже мелькнуло что-то похожее на бодрость. — Всяко больше пользы, чем вопросы задавать. Ты откуда вообще взялся такой любопытный?
Не дожидаясь никакого ответа, она ушла обратно в подсобку, а Айвар вернулся за столик. Здесь к нему уже привыкли и ничего не спросили. Маленький негритенок на удивление быстро успокоился, и Айвар с удовольствием рассмотрел его сморщенное личико, заплывшие глазки и крохотные ручки с белыми крупинками ноготков и розовыми ладошками. Головка уже была покрыта легким кудрявым пушком.
Айвар всегда любил детей, и хотя по-прежнему не желал заводить своих из-за пережитых в подростковом возрасте страшных впечатлений, ему было с ними хорошо и он с радостью возился с малышами и в больнице, и в том квартале, где жил.
Затем Айвар уже с тревогой подумал о том, как легко девчонка отдала младенца совершенно незнакомому парню, будто не только не боялась за него, но была не прочь сама подтолкнуть дитя к какой-нибудь опасности.
Эта мысль могла показаться невероятной, но Айвар хорошо знал, что Африка только на вид чадолюбива, традиционна и растит своих отпрысков неприхотливыми, но крепкими. На деле детоубийство встречалось здесь не реже подпольных абортов, и никто не думал расследовать такие случаи, так как в сельской прослойке младенец не считался человеком. И помимо нищеты, голода или болезненности ребенка, матерей порой толкало на это внутреннее расстройство, которое в цивилизованном мире называлось послеродовой депрессией. Айвару доводилось слышать, как ее называли «блажью», «баловством» и вообще мистификацией, которая неведома беднякам. Но он знал, что гормоны не считаются с экономикой, верой и идеологией, а в одиночестве и после травматичных родов превращаются в смертельный яд.
Спустя час он решил позвать наконец девушку, отдать ей малыша и, может быть, проводить ее домой, но она не показывалась. Собрав свои вещи, парень заглянул в подсобку и увидел ее сидящей на полу у двери и лениво что-то пережевывающей. Айвар не исключал, что это могла быть та самая травка, которая в Эфиопии называлась «кат».
— Девушка, тебя как зовут-то? — спросил он, растолкав ее.
— А тебе зачем? — вяло отозвалась она, поднимаясь и беззастенчиво одергивая футболку.
— Да не затем, чтобы знакомиться, будь спокойна, — ответил Айвар, решив не церемониться. — Просто мне вообще-то давно покурить хочется, и в туалет, и домой идти пора, а я не знаю, кого позвать.
Судомойка взглянула на него неожиданно прояснившимися черными глазами. Тут молодой человек заметил, что у нее были правильные и мягкие черты лица, но отекшие веки, мелкие складочки у носа и сжатые губы придавали ему унылый и сонный вид.
— Ты сам-то вообще кто? — спросила она.
— В смысле — кто? Санитар я, из больницы, но какое это имеет значение? — сказал Айвар, решив, что вопросы с ее стороны уже выглядят добрым знаком. — Меня Айвар зовут, или просто Айви, друзья обычно так называют.
Юная негритянка вздохнула и сказала:
— Ладно, давай его сюда... Слушай, «просто Айви», мне вон тоже много чего хочется, только это никого не волнует. И мне разницы нет, домой идти или куда еще, потому что человеком я нигде себя не чувствую. Это ты вот час потерпел и сейчас мне его сдашь и пойдешь по своим делам, а я так и останусь...
Айвар помолчал, так как эти горькие слова его задели за живое, и наконец спросил:
— Ну, если ты еще чего-то хочешь, то не все потеряно. Тебе что, совсем некому помочь?
— Ага, — кивнула она. — Родня у меня в деревне осталась, и я им с этим ребенком ни в какое место не уперлась. Обратно они меня не пустят, да и самой унижаться не хочется. А на чужих в городе рассчитывать нечего, тут давно нет общинно-племенных связей.
Все же Айвар вызвался проводить ее до дома, который был не очень далеко от его района. По дороге Лали (так представилась девушка), кое-что ему поведала о себе. Она сбежала из деревни без родительского согласия и какого-либо подспорья, мечтая стать танцовщицей или актрисой. Такие грезы появились у нее в сельской школе — одна из ее учительниц и старших подруг, чуть ли не единственная любительница книг во всем поселке, приучила Лали к любовным романам разных эпох, которые читала вслух или пересказывала на свой лад. Впитав фантазии о красивых домах, садах, нарядах, героях, интригах и любви, девочка стала мечтать прикоснуться к такому миру хотя бы через игру и притворство.
Поэтому в Аддис-Абебе Лали попыталась зарабатывать уличными танцами, но это и принесло ей беду. Ее гоняли попрошайки со стажем, а среди прохожих попадались люди, чей интерес к пластичной и раскованной девушке был отнюдь не только эстетическим.
В конце концов кто-то из них совершил над ней насилие — об этом она упомянула очень кратко и сухо. Будучи совсем девчонкой, она не предугадала, к чему это приведет, и аборт делать было поздно, да и страшно. Почему она не бросила ребенка сразу после родов, Лали толком не смогла объяснить. Но никакой любви к нему она до сих пор не ощущала, не давала ему имени, не пыталась приласкать и, по ее собственным словам, очень хотела как-нибудь прокрутить все назад.
После рассказа девушки Айвар невольно проникся к ней уважением. То, что она, родив ребенка, не опустилась до криминала и попрошайничества, говорило о многом, как и ее склонность к мечтам и самокопанию, странная для деревенской среды.
