Ознакомительная версия.
В галерее продолжал действовать бесплатный кружок эстетического воспитания для детей. Я по-прежнему вела его по субботам. Причем за Лизонькой в интернат я теперь заезжала сама и сама отвозила ее назад. Немало времени она проводила и у нас с Матвеем дома. Девочка, как многие детдомовские воспитанники, была с хитрецой. Она по собственной инициативе стала называть меня мамой, бросалась на шею, обнимала, целовала и тут же оборачивалась ужасной злюкой, если ей что-либо не по нраву. Тогда она надувала свои пухлые губки, зло щипала меня или выкрикивала грубые ругательства. Матвей прежде почти никогда не ругал девочку и, разумеется, не бил. Но в последнее время он стал раздражителен – волновался за меня. Однажды я дала Лизе в руки веник и попросила подмести пол. Помню, моя дочка в возрасте Лизоньки делала это весьма охотно. Но Лиза упала на пол, брыкая ногами, и заверещала, как поросенок. Матвей не выдержал крика и дал девочке чувствительный подзатыльник – впервые я видела его таким разгневанным. Визг ребенка сверлил нам уши. Лиза одна дала бы фору группе детсада. Матвей вышел из комнаты, увлекая меня за собой. «Пусть успокоится, при зрителях она никогда не затихнет». Мы удалились на кухню. Вскоре визг действительно затих. Я хотела вернуться в комнату, но, выйдя в прихожую, обнаружила широко распахнутую дверь на лестницу. Я встревоженно бросилась в комнату. Догадка моя подтвердилась – Лизы и след простыл. Все ясно – девчонка убежала. Ее замызганное детдомовское пальтишко тоже исчезло с вешалки. Заодно девочка прихватила и мою сумочку с деньгами, документами и ключами.
Я выбежала во двор. Лизы поблизости не было. Я вернулась в квартиру, надела шубу, сунула в карман какие-то рубли и вновь устремилась на поиски. Однако ни дети, играющие во дворе, ни бабушки на скамейке не заметили пробежавшей девчонки. Не было ее следов и в соседних дворах.
Девочку нашли на вокзале на третий день. Милиция вновь водворила ее в интернат. Но сумка моя пропала безвозвратно вместе с ее содержимым. Пришлось срочно менять замки в квартире – в пропавшем паспорте были все данные обо мне и месте моего проживания. А в интернате я получила от директрисы выговор. Та сетовала, что рискует должностью из-за нашей с Матвеем беспечности и больше девочку отпускать к нам не будет – не имеет права. Увидев меня в вестибюле интерната, Лизонька кинулась ко мне со словами «Мама, мамочка, я больше не буду убегать! Возьмите меня с папой к себе в гости». У меня навернулись слезы на глаза, но поделать я ничего не могла: официально прав на девочку у нас с Матвеем не было. Директриса приказала няне увести плачущего ребенка в игровые комнаты.
Мы были разлучены с Лизой на неопределенный срок. У меня было двойственное чувство: я успела привязаться к этому ребенку и устать от него. Дети, даже родные, требуют адского терпения, и родители в отношении своих чад обычно находят его. Но терпеть выходки чужого ребенка гораздо труднее. Душа не лежала к этой девочке, чувствовать Лизу дочкой я не могла. Однако Матвей привязался к ней, как к родной. Он сильно тосковал по Лизе, корил себя за горячность и продолжал навещать девочку в интернате.
***
Оформлять новый паспорт взамен утерянного мне не пришлось. Вскоре после пропажи сумки Коровец отдал мне документ прямо в руки.
Я спросила, как он к нему попал. Коровец охотно поведал, что паспорт принесла какая-то женщина. Она нашла его на улице, на снегу, недалеко от нашего особняка. В паспорте лежала визитка с адресом галереи, и сюда было ближе, чем до моего дома. Перед входом женщина наткнулась на директора нормалистов, а он обещал передать паспорт мне. К сожалению, замотался с делами и вернул мне его не сразу, а спустя несколько дней. Однако ничего страшного в этом не было. Пока я искала девочку, о паспорте не думалось. Маленькое чудо с находкой документа подняло мне настроение. Я поблагодарила Коровца. Он пожал плечами, мол, не за что.
Досадный случай с девочкой постепенно изгладился из моей памяти. Заметных трений в нашу с Матвеем жизнь он не внес. Мы жили мирно и спокойно. Матвей пребывал у меня на всем готовом, как студент в родительском доме, тратя свой крошечный заработок-стипендию на курево и пиво. Курить он так и не бросил, а потому постоянное легкое кхеканье – характерный кашель курильщика – было своеобразным музыкальным оформлением всех наших разговоров. Но малыми доходами и ограничивалось сходство Матвея со студентом. Юный иждивенец редко ценит самоотверженность родителей, помогающих ему. Еще реже возвращает им внимание и любовь. Студент устремлен во внешний мир – к Девушкам, компьютерам, дискотекам. Для Матвея всем миром была я. Он одаривал меня тем, чего не купишь ни за какие деньги, – теплотой и заботой. И нас обоих мало беспокоило наше материальное неравенство. Я никогда не попрекала Матвея, не кичилась своим состоянием, а Матвей не комплексовал по поводу своего безденежья. И если Матвей варил суп, управлялся со стиральной машиной, то вовсе не потому, что отрабатывал свое пребывание в моем доме. Ему нравилось заниматься хозяйством. Чистоту и блеск на сантехнику наводила приходящая дважды в неделю работница.
Присутствие Матвея в моей жизни наполнило ее безотчетной радостью. Пусть он не разделял мои заботы в галерее, за мной был крепкий тыл. Я не чувствовала себя одинокой. А это очень важно – быть нужной не просто обществу, а одному-единственному человеку. Но и общество было в выигрыше. Все, что я делала для людей, для галереи, окрашено светлым, теплым чувством. Радость не покидала меня, когда я дежурила в читалке. И когда вела детский кружок. И когда вместе с Ренатой обсуждала будущее галереи.
***
Я постучала в дверь мастерской. После случайного вторжения в их с Игорем то ли сеанс работы, то ли сеанс любви я стала предусмотрительнее. Но сегодня, судя по многоголосью за дверью, в мастерской порядком народу. Не услышав ответа, я тихонько приотворила дверь. Несколько художников (некоторых я видела У Ренаты прежде) бурно обсуждали ее новую работу. Мэтр и безусловный авторитет молодежи Филипп Шиманский заметил меня и воскликнул:
– Пусть лучше нам Елена Павловна скажет, какой мэссидж она видит в этой скульптурной группе! Мы-то с вами живем в этих формах и объемах, а она человек непредвзятый.
Я уже видела изваяния Ренаты в обнаженном, незаконченном виде. Но весь изыск современного гиперреализма заключается в обыденности фактуры. В жизни ведь люди не ходят без одежды, вот и Рената позаботилась о гардеробе для своих персонажей. Максимум подлинности во всем! Если бы я не знала, что передо мной скульптура, я бы прошла мимо этой пары – настолько естественно она смотрелась. На садовой скамейке целовались двое, парень и девушка. Скамейка обычная, как в любом дворике, а лица целующихся, повернутые друг к другу, скрыты от зрителя. Лишь слегка розовели открытые взгляду щеки и уши из полиуретановой пластмассы. Композиция походила на изваяния в музее восковых скульптур мадам Тюссо. Но имела существенное отличие. Персонажи мадам Тюссо даже в полутьме выглядели муляжами – целующаяся пара на скамье казалась абсолютно живой. За счет чего достигался такой эффект, я не могла понять. Это первое свое впечатление я и высказала собравшимся. Художники загомонили. Филипп остановил их движением руки и снова начал мучить меня:
Ознакомительная версия.
