Ознакомительная версия.
Конечно, на самом деле он оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Но я-то уже стала настоящим мастером по части фантасмагорий.
– Я люблю тебя, – говорила я ему.
– Любви нет, есть страсть, – возражал он, иронично улыбаясь. – Нормальное желание обладать телом.
И пускался в пространные объяснения, что, когда страсть проходит, на горизонте возникают другие и следующие, круговорот тел в природе… Я, по его словам, всего лишь давала своей страсти заштампованное название «Я люблю тебя!». Я не спорила. Мне было интересно наблюдать за этим жестоким ребенком, любопытно было, куда заведет его цинизм.
Вадим мог часами рассуждать об искусстве, об истинном предназначении актера, о том, что гений несет ответственность только перед вечностью. Он говорил горячо, жестикулировал и иногда оглядывал себя в зеркале, запоминая, наверное, удачные жесты для будущих ролей.
Наш недолгий роман обошелся без ревности и фальши. Мы вместе пережили ту первую вгиковскую зиму, спрятались от метелей в пустой комнате общежития под тонким казенным одеялом.
Весной мы расстались: однажды он просто выставил меня из комнаты, с мефистофельской ухмылочкой заявив, что ничего мне не обещал и объяснять ничего не намерен. Тогда же произошла история с двумя нашими преподавательницами, влюбившимися в Вадима со всей силой нерастраченной страсти. Две немолодые, не в меру восторженные педагогини не смогли устоять перед его томными голубыми глазами. Одна просила его остаться после занятий, помочь ей перенести какие-то книги, в то время как другая вызывала читать текст из учебника и млела от его голоса до такой степени, что, казалось, сейчас она в сладкой истоме сползет со стула прямо на заплеванный пол. Вадим жестоко вышучивал за глаза несчастных теток:
– Видела, она даже шарфик какой-то себе на морщинистую шею привязала. Старая швабра!
Впрочем, когда «старая швабра» предложила отправить его за ее деньги на несколько месяцев во французскую театральную школу, он охотно согласился. Так же, как согласился впоследствии взять у другой влюбленной профессорши деньги на постановку собственного спектакля.
Преподавательницы, конечно, недолго оставались в неведении относительно своего соперничества. Кто-то что-то сболтнул на кафедре, кто-то упомянул фамилию Вадима в деканате, и в результате две стареющие жеманницы подрались. Подрались прямо в институте, по-бабьи, с взаимными оскорблениями и тасканием за волосы. Вадим встретил сообщение о разыгравшихся из-за него страстях с сардонической улыбкой.
Я в это время снималась уже в своем первом «профессиональном кино», и с Вадимом наши пути разошлись. Однако я все еще часто думала о потерявшемся мальчике и, когда он неожиданно пригласил меня прийти к нему на спектакль, согласилась.
Я сидела в темном зрительном зале и смотрела на сцену, где Вадим играл «Дядю Ваню». На лицах всех присутствующих было выражение радостной эйфории, мне же хотелось закричать, взорвать эту благоговейную тишину. Я смотрела и не понимала, что могло привлечь меня в этом отлакированном создании.
«Реальность скучна, – думала я. – Ее просто необходимо украшать иллюзиями».
До встречи с Вадимом я свои иллюзии бережно хранила и остерегалась всякого, кто мог принести им вред. А теперь случилось вот что – два декоративных персонажа не смогли друг друга понять, замучили подозрениями в реализме восприятия. Странно! Ведь наши мечты вполне могли друг друга дополнить, воссоздать некий сказочный мир, в котором нам обоим было бы хорошо. Но нет! Они разбились друг о друга, не выдержали столкновения.
Страсть, говорил он. Страсть, а не любовь. Но теперь… Вадим был даже физически мне неприятен: ужимки, интонации, жесты. Значит, вопреки обвинению, которое он бросил мне, у меня к нему была не страсть.
Кажется, я действительно поверила в те дни, что люблю его. И разыгралась не на шутку. Хотелось рыдать от восторга, от упоения собственным арлекинством.
«А ведь кому-нибудь однажды очень не повезет, – поняла я, – по-настоящему в тебе завязнуть. Кому-то достанется всерьез. Ведь все окружающие для тебя всего лишь статисты, на фоне которых ты играешь свою главную роль».
И вот что действительно было в нем привлекательно – его презрение к людям, позерство, высокопарность: «Запомни мое лицо и уходи!» Мне хотелось его изучить…
Я – коллекционер иллюзий – в свое время гадала, что может таиться за его заносчивостью и непомерными амбициями. Может, он и вправду гений? Мне суждено было остановиться на минуту и содрать мишуру с его образа, вдоволь насладиться его неприкаянно-расчетливым существом.
Но разве имела я право судить подобного себе? Актера с его актерской копилкой? Его переживания, страсти, поражения – все в запас, все пригодится.
Я поднялась и вышла из зала. «Оставайся здесь, потерявшийся мальчик, свободный, чужой, ничей. Со своей замороженной душой».
* * *
Сейчас, когда я вспоминаю тогдашние мои душераздирающие драмы и трагедии, попивая дрянной «Нескафе» в закутке гримвагена, все это кажется мне выморочным, нелепым, смешным. Гормональные бури, щедро приправленные юношеским максимализмом, казавшиеся шекспировскими страстями. Если же говорить без прикрас, жизнь моя, киношно-студенческая, кипела и бурлила, временами сильно давая мне по затылку. По большому счету, такая жизнь была у всех девиц, начинающих актрисок тире бывших моделей того времени дикого капитализма, и если быть совсем уже точной, проходила она под вывеской «Блеск и нищета куртизанок».
Мы были юны, озлобленны и нищенствовали. Чувствовали себя волчицами, на которых расставили красные флажки. Очень боялись прогадать. Продешевить. Старались продать единственное свое богатство – красоту и юность – как можно дороже. Все мы такие были. Но далеко не у всех получалось.
Порхали по бесконечным тусовкам, сопровождавшим каждое мало-мальски культурное событие. О эти банкеты, где кучкуются старые добрые друзья и товарищи, с недовольным видом обсуждая неизменное еще с советских времен меню. Обретаются в едкой смеси жалости, снисхождения к менее успешным и льстивого, проперченного безмолвной завистью подражания более удачливым. Здесь открываются сердца и после рюмки-другой срываются маски, обнажаются все пороки, и бог знает, что еще может вылезти наружу. И именно на подобных сборищах понимаешь, насколько неисповедимы пути господни: вот вчерашний обласканный любимчик судьбы куксится в сторонке, забытый, задвинутый на антресоль; бывшая красавица – мастерица преображения прильнула все еще стройным телом к обрюзгшему мачо, устремив потухший взгляд на вход… Она пребывает в незатемненной надежде, что дверь распахнется и в зал войдет некто из снов. Войдет и мягко уведет за собой эту покинутую и не любимую никем душу. Уведет в страну, где она была молода, где воздух искрился от надежд и свобода наполняла каждое движение… Нет ничего ужаснее видеть, как стареют признанные красавицы, как время тенями скользит по их прекрасным лицам, оставляя глубокие борозды и морщины…
Ознакомительная версия.
