Когда она ушла, я позвонила Ренни в общежитие. На мой вопрос незнакомый голос ответил:
— А вы что, еще не знаете?
Меня захлестнуло паникой. Его перчатки у меня на столе. Волосы встали дыбом, как будто от страха.
— Что он сделал? — спросила я.
Я поняла, что он совершил нечто ужасное, нечто очень страшное. Монстр решил вырваться из своей шкуры, ангел решил обрести свободу.
Впрочем, про монстра и ангела я подумала потом, когда стала звонить брату. В центре уже знали, что произошло. Ренни явился в «Хозяйственный магазин Эйкса», где снял со стены мясной нож. Он был спокойный и даже веселый; на него никто не обратил внимания. «Там на полу столько кровищи, что, хоть половицы и дубовые, придется менять», — сказал мой брат. Ренни непременно умер бы там на месте от потери крови, если бы менеджер из отдела красок — тот самый, искалеченный бульдогом, — не проходил когда-то курсов первой помощи. Он вообще теперь, после того несчастного случая, стал очень быстро соображать. Он мгновенно перепрыгнул через прилавок, схватил с витрины передник и наложил жгут.
Теперь исследования в университете прикроют, потому что университет взял на себя ответственность за членов исследуемой группы. Родители Ренни считают, что их сыну не было оказано надлежащей психологической помощи, и уже ходят слухи, что они хотят подавать в суд. А университет не так чтобы и заинтересован в этих исследованиях. Двенадцать лет работы псу под хвост, и все наши фотографии, все истории наших несчастных болезней пойдут в помойку.
Все, с кем я потом ни говорила, удивлялись тому, как это можно прийти в обыкновенный магазин в самый что ни на есть обыкновенный день и сотворить такую чудовищную вещь. Но я-то его понимала — хорошо понимала, почему он решил отрубить себе руку. Я могла бы, наверное, поспорить, что он, выходя из общежития, улыбнулся стоявшим возле стойки у выхода девушкам, но никто не улыбнулся ему в ответ, а возможно, вообще не посмотрел в его сторону, как и все остальные студенты в университете, которые каждый день не смотрели в его сторону. Вот тут он, человек-невидимка, и отправился в магазин, и у него было только одно желание. Я уже хорошо к тому времени знала Ренни и не сомневалась — какое. Одно-единственное, тайное, неистовое желание: снова стать человеком.
Я немедленно отправилась в больницу, нашла блок интенсивной терапии и упросила, чтобы меня пропустили внутрь. Какая-то из медсестер меня вспомнила, к тому же я и в самом деле была страшно огорчена и перепугана. К членам семьи я не относилась, и потому в палату мне было нельзя, но зато мне велели подождать. Чего ждать, я не поняла. Я села на один из твердых пластиковых больничных стульев.
Видимо, если кто-то обо мне хоть что-то знал, то признать меня было нетрудно: жертва молнии, товарищ по несчастью, такой же безнадежный монстр. В холле появилась девочка-подросток и опустилась на стул рядом со мной.
— Вы друг Ренни, — сказала она. И представилась как его сестра Марина.
— Он поправится? — спросила я.
— Ему лучше, чем вы думаете.
Голос у Марины был мягкий, такой же как у Ренни. Волосы у нее были стянуты на затылке бархатной тесемкой. Вероятно, она была рыжая, потому что мне предстала беловолосой. Юной такой старушкой, озабоченной состоянием брата. Он говорил про свою сестру, что она у него умненькая. Семейная любимица.
— Им удалось пришить кисть, воссоединить нервные окончания. Возможно, она потеряет чувствительность. Или восстановится, но не в полной мере. Сейчас самое для нас опасное — это большая потеря крови.
— Я должна была помочь ему доделать макет для зачета. Потому все и произошло. Я забыла напрочь.
Мне хотелось упасть перед ней на колени и молить о прощении. Хотелось вырвать свое сердце и бросить к ее ногам на виниловый плиточный пол.
— Дорический храм? Нет, он был не для зачета. Ренни их все почти завалил, уже когда попросил вас помочь его сделать. Храм ему был нужен, чтобы подарить одной девушке, в которую он влюблен.
— Айрис, — сказала я.
— Она хоть стоит того? — спросила Марина.
— Не знаю. Я сегодня говорила с ней первый раз.
Родители Ренни ушли в общежитие забирать его вещи. Они намеревались сразу по возвращении домой в Майами идти к адвокату. Вряд ли им понравилось бы, что его приятельница по группе пролезла и в реанимацию, но Марина решила по-своему и провела меня к нему.
— Дело не в том, что родителям не нравитесь вы, они просто пытаются защитить его от всего мира. Родители. — Марина пожала плечами. — Они всегда хотят как лучше, а выходит еще хуже. Когда же я сама буду за себя решать!
Мы подошли к палате, и я заглянула в приоткрытую дверь. Там лежал Ренни. Под простыней. С закрытыми глазами. Рядом с ним стоял какой-то прибор, издававший шуршание, похожее на шорох падающего снега.
— Тук-тук, — сказала Марина.
Ответа не последовало.
— Демерол, — шепотом объяснила она мне. — Опять отключился.
Она открыла передо мной дверь. Окна в палате были затемнены, свет выключен, и золотые блестки сверкали. Он не знал, как это прекрасно, понятия не имел.
Мы подошли и встали с ним рядом.
— Все в порядке, — сказала Марина. — Можете с ним поговорить.
— Эй! — Оклик у меня вышел слабым. Как будто я звала его откуда-то издалека, хотя стояла возле самой кровати. — Это я.
Ренни открыл глаза. Я думала, он от меня отвернется, но он не отвернулся. Это было уже что-то.
На левой руке я увидела красную полосу над кистью — шов. Потрясающий, жуткий, страшный, мучительный красный рубец. Я так отвыкла от красного цвета, что едва не ослепла. Я забыла, до чего он насыщенный, этот цвет.
— Я хотел стать нормальным, — сказал Ренни. — Хотел снова чувствовать, как все.
— Ничего себе ты нашел способ стать нормальным, — сказала я.
Родители заберут его домой, и, пока он не поправится, Марина будет поить его чаем и бульоном. Однажды он встретит девушку, которая сразу увидит, какой он на самом деле, и тут же его полюбит.
— Что делать с макетом? — спросила я.
Он улыбнулся. Широко так улыбнулся.
— Кому нужен дорический храм? Выбрось его к черту.
— Сегодня за ним приходила Айрис.
— Кто? — сказал он.
Мы оба рассмеялись. Девушка его мечты. Возможно, для нее же лучше там, в мечтах, и оставаться.
— Плохой я друг, — сказала я.
Ренни был джентльменом и остался им, даже накачанный обезболивающими препаратами.
— Есть и похуже, — сказал он.
— Кто, серийный убийца?
— Нет. Я, — сказал он.
Я наклонилась и поцеловала его в лоб.
— Спасибо, — сказал он.
