— Не бойся. Это всего лишь кролики.
И верно, это пара кроликов бурого окраса, под изгородью из айвы. Самый крупный скакнул к Марч и Гвен с таким видом, словно хочет выяснить — кто кого. Будто весь этот холм — его, существа, что целиком поместилось бы в широкую дамскую шляпу или кухонный котелок.
— Брысь! — говорит ему Марч. — Пошел вон!
Он даже не шевельнулся, и ей приходится воинственно потрясти чемоданом. Кролик не спеша ускакал в лес.
— Видишь, никаких проблем.
Но Гвен далека от уверенности, в безопасности этих мест.
— Зайдем? — шепотом спрашивает она ломким, надтреснутым голосом.
— Или придется; спать на веранде.
Обе улыбаются. Не такая уж и темень, чтобы не разглядеть, как водосточные трубы обрушивают на веранду потоки воды. Ни одного сухого места, где можно бы провести ночь (если только ты, конечно, не сороконожка или какая иная полезная тварь) Марч проводит рукой под почтовым ящиком. Там, как и всегда, спрятан запасной ключ.
— Выходит, ты точно здесь жила, — убеждается Гвен.
Каждое утро Марч видела это небо. Стремглав выбегала из дому, перемахивая за раз по две-три ступеньки. Всегда спеша, всегда в надежде на что-то большее. С того места, где они стоят, виден огород миссис Дейл. Марч вдруг охватывает чувство покоя. Что бы с нами ни стряслось, есть все же в этом мире постоянство. Огород — точь-в-точь такой, как при Марч-девочке. Буйно растет мята, неотличимая от сорняка, и горько пахнущий лук ничуть не затронут наступившими холодами. Последняя в сезоне капуста льнет к изгороди аккуратными, и ровными рядами, словно то расселись цирковые дрессированные жабы.
Может, Марч и пожалеет еще, что вернулась, но сейчас нет на свете другого места, где она бы ощутила себя так, как здесь… как дома. Невдалеке виднеется фруктовый сад, самая ее любимая часть усадьбы. Яблони скручены, как маленькие старички, развернутые спинами к ветру. В такое время года Марч каждый день после обеда лазала по деревьям, срывала кисло-сладкие «макинтош», терпкие «макон». Яблоко вокруг черешка надо повернуть ровно восемь раз, а потом еще восемь. На каждый поворот произносишь очередную букву алфавита. Это самый верный среди девчонок способ узнать, настоящая ли у тебя любовь. Если ветка высвободилась после буквы, с которой начинается твое имя, — значит, настоящая.
Он появился, словно почтовый пакет, в серый, ветреный день. Марч совершенно отчетливо помнит: суббота, отца вот уже неделю как нет (уехал в Бостон, на конференцию), а самой ей немного нездоровится — слегка лихорадит и насморк. Миссис Дейл поит ее апельсиновым соком и чаем из мяты. Сегодня она проснулась поздно — нечастый случай в ее одиннадцать лет, когда весь мир распахнут настежь и ждет тебя, тебя одну.
Алан, брат Марч, известный соня, уже, как ни странно, на кухне и пьет кофе. Он на десять лет ее старше, окончил Бостонский университет (не очень, кстати удачно) и записался на курсы аудита юридической школы в Дерри, все еще надеясь пойти по стопам отца, что ему, впрочем, так никогда и не удастся.
— А у нас будет жить один парень, — сообщает он, когда Марч, покачиваясь от слабости, пришла на кухню позавтракать.
— Нет, не будет.
В свои одиннадцать Марч уже прекрасно знает цену его словам и потому остерегается им верить.
— Я серьезно.
Он как раз стал ходить на свидания с Джули — девушкой, на которой потом женился, — и оттого сегодня благодушнее обычного. Не назвал Марч, как за ним водилось, ни слабоумной, ни дурочкой, не обратился к ней, чтобы позлить, полным именем — Марчелина.
— Папа привез его из Бостона. Увидел, как тот слоняется голодный по улицам или что-то вроде того.
— Ну да, ну да, — с ехидством кивает Марч. — Врун несчастный.
— Спорим? Ставишь на кон все из своей копилки?
Неся корзину снятого с веревки белья, вошла миссис Дейл. В те времена она туго подвязывала волосы и предпочитала домашние свободные брюки да шерстяные кофты на пуговицах, а также мир и спокойствие в доме.
— Люди ведь не могут так запросто брать себе других людей? Правда же не могут?
Она всегда обращается к Джудит за поддержкой, но сегодня та лишь пожимает плечами: всех деталей она не знает, однако действительно подготовила с утра спальню для гостей, застелив кровать свежими простынями и стеганым одеялом, которое хранилось в мансарде.
Марч идет к окну, но никого во дворе не видит. С масляным гренком подошел, смахивая с себя крошки, Алан.
— Он там, — указывает на сад.
И действительно, он там, у ворот. Тринадцатилетний, тощий, с длинными темными волосами, месяц не мытыми.
— Подарочек, — усмехнулся Алан с типичной для себя презрительной интонацией.
Мальчик, должно быть, ощутил, что на него смотрят, — вдруг поднял голову и уставился в их окно. По небу плывут по воле ветра редкие размытые облака.
Марч помахала рукой, и мальчик так удивился, что даже заморгал. Она ответила бы улыбкой на его замешательство, если бы внезапно не поняла: ей не хочется отводить от него взгляд.
— Мы поселим его у себя навсегда?
Где-то глубоко внутри себя Марч чувствует, что эти слова лучше бы прошептать.
— О господи, надеюсь, нет, — ворчит Алан.
А мальчик все смотрит и смотрит на нее. Траву в тот сезон еще не косили, и нарциссы закрыли бутоны, защищаясь от нежданного ненастья.
— Я беру его.
— Не шути так, — сказал Алан и вышел, а она остается стоять там, где стояла.
— Я серьезно, — громко заверяет она, хотя рядом и нет никого. Тридцать лет прошло, а Марч ясно помнит привкус тех слов во рту. Как неописуемо они прозвучали, как сладостно. — Теперь он мой. Навеки.
Все, что ей удалось о нем узнать, рассказала Джудит: он сирота из Бостона, такой нищий, что кормился лишь крекерами да тем, что удавалось стащить. Не многие прохожие уделили бы ему хоть минуту своего времени, не говоря уж о долларе на ужин, а сердобольный отец Марч взял и привел его к себе домой.
— И это все, что мы о нем знаем?
Ясный, погожий день. Они с Джудит сидят на крыльце, наполняя птичью кормушку, которую та всегда затем вешает на орех.
— А где его родители? Какой он веры? Есть ли братья, сестры? Откуда нам знать, что ему тринадцать?
— Нельзя быть такой любопытной, — пресекает поток вопросов Джудит. — Зовут его Холлис, и он останется здесь. Вот все, что тебе нужно знать.
Поначалу он не выходит к обеденному столу. Даже когда подавали отбивные из молодого барашка, спаржу, а на десерт клубнику. И избегает смотреть в глаза, и Генри Мюррею тоже, которого, однако, заметно уважает (судя по тому, что со всеми, за исключением отца, пререкается). Паренек определенно был довольно дерзок, однако то была какая-то раздраженная дерзость, от нелюдимости. Он мог так взглянуть, что становилось не по себе. Взгляд его выражал все то, о чем он молчал.
