Палтус, одинокая ящерица
Плавать Банана научила старшая сестра.
И это она первая назвала его Бананом.
В отместку.
Они чего-то не поделили, и он, маленький и плачущий, сказал ей:
— Ты не сестра, ты макака!
— Уж лучше мартышка! — ответила сестра, а потом подумала и добавила: — А ты тогда просто банан! Понял?
Он заревел еще сильнее, быть бананом ему не хотелось.
— Дурачок, — нежно сказала сестра. — Они ведь вкусные, а ты у меня самый вкусный младший братец!
— Тогда ты Мартышка! — проговорил он сквозь слезы. — Если я Банан, то ты Мартышка, согласна?
— Согласна, согласна, — уже выбегая из комнаты, крикнула сестра. Звонил телефон, надо было взять трубку.
Она была на четыре года старше, и ей уже вовсю названивали подруги.
А еще через четыре года ей стал звонить Палтус.
Банану было одиннадцать, Мартышке — пятнадцать.
Серега был на год старше нее.
Палтусом его прозвала тоже сестра.
— Ты плаваешь круто, как палтус! — хихикнула она, когда этот тип вылез из воды прямо перед их носом.
Они оттягивались на пляже Спортивной Гавани. Банан валялся на песке, а сестра стреляла глазами вокруг — в ней уже вовсю бушевал гормон.
— Гормон бушует! — говорил отец, посматривая на дочь.
— Гормоны! — поправляла мать. — Гормоны бушуют!
— «Гормон» звучит лучше, — уперто повторял отец, и мать умолкала.
— Какие у твоего брата клевые бицепсы! — воскликнул этот тип, упав рядом с ними на песок. И добавил: — Меня зовут Серегой…
— Банан! — представился Банан.
— Мартышка! — сказала сестра.
— Эй, — сказал тип, — какие-то вы это…
— А ты — Палтус, — подхватила Мартышка. — И не спорь!
Тип не стал спорить, зато в тот же вечер он позвонил им два раза, а на следующий — три, и так продолжалось до тех пор, пока взбесившийся отец не ограничил число ежевечерних звонков одним-единственным. По крайней мере в течение учебного года.
Но Палтус звонил каждый день, хотя — как подозревал Банан — они с Мартышкой и без того каждый день виделись.
Каждый день наступившей осени, когда над сопками — лишь голубое небо и до неприличия яркое солнце, море приобретает еле заметный стальной отлив, и волны постепенно становятся все мощнее, и становятся массивнее их белые гребешки.
Последний раз той осенью они купались тридцатого сентября, у дальнего маяка на мысе. День выдался безветренный, вода уже была холодной, но солнце грело почти как летом, и Палтус с Мартышкой плескались в отливной волне, пока Банан бродил по мелководью и собирал большие, приоткрывшие створки и странно дышащие раковины, поросшие колючими бурыми водорослями, крепко пахнущими солью и йодом, как и весь находящийся там, за спиной, город.
Даже зимой он пах солью и йодом, пусть и не так сильно. Промозглая, с сильными ветрами и редким снегом зима набирала силу лишь к февралю, в марте ветер становился теплее, небо затягивалось тучами, снег таял, в апреле уже шли дожди. Лед на заливе вскрывался, освобожденное море казалось свинцовым, барашки на волнах из белых становились желтоватыми.
А Палтус все звонил Мартышке каждый вечер, как по расписанию, но у Банана была своя жизнь, и он не лез в дела сестры.
Летом ему должно было исполниться двенадцать, зима достала, пришедшая с теплыми ветрами и низким серым небом весна успела утомить, хотелось лишь одного — чтобы скорее наступили большие каникулы и прошел его день рождения, ведь как раз вскоре после его дня рождения море прогревалось настолько, что уже можно было не просто с визгами заскакивать в воду, но плавать подолгу, ныряя и выныривая, отфыркиваясь, вновь ныряя и собирая морских ежей, трепангов, а если повезет — большие, аккуратные, похожие на рукодельные китайские веера морские гребешки.
Но лето выдалось ненастное, шли муссонные дожди, изо дня в день — теплые, но мощные. Даже море от них стало чуть коричневатым. Так было весь июль, и ни одного трепанга, ни одного морского гребешка Банану не удалось поднять со дна.
Лишь первого августа муссоны кончились, и внезапно напала жара.
Он полдня провел на городском пляже, почти не вылезая из воды, пока наконец не замерз и не проголодался так, что живот свело, как порою сводит в воде ногу судорога.
Быстренько собрался и побежал домой.
От пляжа это было недалеко — неудобно лишь, что все время приходилось подниматься вверх, дом стоял почти на самой вершине сопки, напротив телебашни, вначале вверх по одной улице, затем — по другой, мимо школы, закрытой на лето.
Банан пересек площадь, отделяющую дом от телебашни, и вбежал в подъезд.
Прыжками поднялся на четвертый этаж и начал открывать дверь.
Ключ повернулся, дверь приоткрылась, но не до конца.
Она была закрыта изнутри на цепочку, как это бывает, когда все уже легли спать.
Он прислушался, но ничего подозрительного не услыхал: видимо, кто-то из домашних машинально накинул цепочку, то ли мать, то ли Мартышка. Вот только сестра еще с самого утра куда-то ушла с Палтусом, мать должна быть на работе, отец же в командировке, и все это кажется странным, очень странным…
Банан бросил сумку с ластами и полотенцем у двери и просунул руку в щель.
Рука пролезла с трудом. Банан начал крутить цепочку, пытаясь выдернуть ее из паза, наконец ему это удалось, и он тихо открыл дверь.
В коридоре было темно, двери во все комнаты — закрыты.
Вот комната матери с отцом: дверь закрыта.
Вот дверь в его комнату, она тоже закрыта, хотя, когда он уходил на пляж, оставил ее распахнутой настежь.
А вон и самая дальняя, угловая дверь, в комнату Мартышки.
Отчего-то по спине Банана побежали мурашки, он почувствовал, как кровь приливает к щекам.
Даже не прикрыв дверь на площадку, лишь сбросив сандалии, на цыпочках пошел вдоль коридора.
Он ничего не слышал, ни голоса, ни вздоха, уши были плотно забиты непонятно откуда взявшейся ватой.
Ее можно было вытащить, но он не стал этого делать, только подкрался к двери в комнату сестры и замер.
Набрал в легкие воздуха и начал считать.
Раз…
Два…
Три!
И с каким-то непонятным отчаянием толкнул дверь, прекрасно понимая, что лучше бы этого не делать, но он не мог ее не толкнуть — запретная комната в запретный час, иначе зачем закрывать входную дверь на цепочку?
Он ввалился в комнату, застыл, а потом вылетел обратно, сознавая, что сейчас его будут бить.
Как-то раз он вошел в ванную, когда Мартышка после душа еще не надела халат, а полотенце уже сбросила.
И напоролся прямо на ее грудь.
