— Большая. Автомеханик знает где, зачем и как крутить, а автослесарь только как. А топ-менеджеры сейчас не в почёте. Их слишком много на то количество компаний, что остались на плаву. Но ни в одну из них я всё равно не пойду.
— Ты не пойдёшь? — хмыкнула она.
— Ну скажи, скажи, — вздохнул Мир. — Что вы в меня вложились, а я не оправдал ваших надежд. Ты так любишь повторять сколько вы сделали для меня, только никак не скажешь главное: что я самое большое разочарование в твоей жизни, — он встал, бережно отодвинул стул и подошёл к окну. — Насколько я помню, за моё образование платили только за этим: чтобы однажды я возглавил семейное предприятие. Вернее, нет. Сначала, конечно, меня родили как донора для старшего брата.
— Не смей, Мир! — По столу грохотнула тарелка, которую она оттолкнула. — Он умер.
— Да, он умер, а я остался. Какая жалость, ведь вы хотели наоборот.
— И зачем только я тебе сказала, — она тяжело вздохнула и, Мир, хоть и стоял спиной, глядя на сад, был уверен — покачала головой. — Нет, Мир. Мы хотели второго ребёнка. Мы. Тебя. Хотели. Просто так вышло, что я забеременела, когда Серёжа заболел и нам сказали…
— Мам, — Мирослав развернулся. Нет, в её глазах не блестели слёзы. Мир в них и не поверил бы. — Многое сложилось не так, как вы хотели. Этот дом, что отец строил для большой дружной семьи, где есть лес, озеро, недалеко от компании, чтобы ходить на работу пешком. Чтобы потом, когда выйдет на пенсию и передаст компанию старшему сыну, с утра по туману собирать в том лесу грибы, рыбачить и учить внуков плавать.
— Неправда, сначала он выбрал место для дома, а потом купил рядом сорок гектаров земли и построил на них «Экос».
— Я не про «Экос». Я про то, что большой дружной семьи не случилось. Серёжа умер, вы с отцом развелись, моя невеста погибла, ни о каких внуках речи не идёт даже в перспективе, и ты осталась в этом огромном доме одна. Но это был твой выбор.
И это сейчас матери стало казаться, что они всегда хотели второго ребёнка, когда только один Мирослав у неё и остался, а тогда, тридцать три года назад, она хотела сделать аборт, пока ей не сказали, что второй ребёнок может стать донором для первого — в отличие от матери Мирослав не забыл правду, какой бы неприятной они ни была.
Ирина Владимировна всплеснула руками.
— Да что с тобой сегодня?
— Ничего, мам. Со мной всё, как всегда, — вздохнул Мир.
Их разговоры давно стали похожи на бесконечный бег по кругу, обязательный ритуал, где его отчитывали, за всё, что бы он ни сделал. Критиковали за решения, презирали за выбор, пренебрегали тем, что ему важно и навязывали, что он не хотел. Мирослав молча слушал, соглашался, иногда отшучивался, очень редко, как сегодня, возражал. И на следующую неделю приезжал снова, чтобы услышать о себе всё то же самое. Зачем? Он давно перестал даже стараться что-то доказывать и маме, и отцу, но ещё пытался просто быть сыном.
— Прости, что прервал твою тренировку. Хорошего дня, мам! — пошёл он к выходу.
И о том, что сегодня могла быть годовщина его свадьбы, не стал даже напоминать: Ирине Владимировне так не нравилась его девушка, что, казалось, она была даже рада, что та погибла — такую чёрствость и душевную пустоту она демонстрировала.
Преодолев всё ту же полосу препятствий, Мирослав уже дошёл до двери, когда мать его окликнула.
— Ты не забыл про воскресенье?
— А в воскресенье у тебя что? — обернулся Мирослав. Нет, он не забыл про её день рождения, как не забыл про зерновой хлеб и помнил все те вещи, что ей важны. И всё же спросил: — Пилатес, йога или массаж? Конечно, я постараюсь прийти как раз в разгар сеанса, чтобы прочувствовать, как многим ты жертвуешь, когда прерываешь свои занятия ради завтрака со мной.
— В воскресенье у меня день рождения, сынок.
— Правда? — усмехнулся он. — Ты же сказала не будешь отмечать.
— Я передумала. И не вздумай не прийти, — по привычке пропустив мимо ушей всё остальное, как не имеющее значения, предупредила она. — Я кое-кого пригласила, — глаза у неё загорелись.
— О нет, — выдохнул Мир.
«Кое-кого» значило очередную девицу, предупреждённую об аварии и его разбитом сердце, но призванную скрасить его одиночество, а если повезёт, то и залечить душевные раны. Ни больше, ни меньше. Его мать умудрилась обесценить даже его страдания, не говоря уже о пережитой трагедии, превратив в дешёвый фарс, устраивая, конечно, из лучших побуждений, это мерзкое сводничество.
— Да, — ответила она. — Отец, скорее всего, будет с новой подружкой. Не смей бросить меня одну.
— Значит, это из-за неё ты так напрягаешься? — кивнул Мирослав на тренажёр. — Так, может, мне привести друга? Сорок для тебя не слишком старый? Высокий, красивый, породистый. Армянин.
— Мир! — с гневом выдохнула она.
— Ну не всё же тебе быть для меня свахой. Могу и я тебе помочь устроить личную жизнь. Или утереть нос отцу. Как повезёт, — улыбнулся он мягко, миролюбиво.
— С этим я справлюсь как-нибудь без тебя, — скривилась она высокомерно.
— М-м-м, я чего-то не знаю? — многозначительно приподнял бровь Мирослав.
— Какой же ты стал злой, сынок, — покачала головой Ирина Владимировна. — Несправедливый. Неблагодарный. Эгоистичный.
— Я стал? — покачал головой Мир.
— Ну не я же, — обняв, чмокнула его Ирина Владимировна в щеку. — Ты был лучшим ребёнком на свете. Лучшим, что только мог нам достаться. Послушным, добрым, заботливым. Щедрым, смелым. С открытой всему миру душой и сердцем нараспашку. Но в последнее время я тебя не узнаю, — вздохнула она.
— Правда? С чего бы? Вроде ничто не предвещало, — усмехнулся он.
— Ты считаешь, что это мы всё испортили?
Разве я могу? Взмахнул он руками и промолчал, но Ирина Владимировна и не ждала ответа.
— Поговори с отцом, — не терпящим возражения тоном продолжила она. — Ты же не собираешься крутить свои гайки всю жизнь. В конце концов, выбей себе лучшие условия. Загони его в угол. Поставь ультиматум. И я отдам тебе свою долю компании. Ты же знаешь, я отсудила её из вредности.
Мир выдохнул. Бесполезно ей объяснять, что шантаж, ложь, нечестная игра — всё это простые, но тупиковые стратегии. Он мог бы сделать для отцовской компании куда больше: быть полезным, нужным, провести реновацию, вывести на новый уровень. Мог бы, даже хотел когда-то давно. Но сейчас он бежал от перспективы работать в офисе, видел себя в кресле руководителя, как страшный сон.
Он ушёл из компании куда больше отцовской, всё бросил, уволился и теперь работал в автосервисе: таскал бетон, заливая место для нового бокса по двенадцать часов на жаре, крутил гайки, растирая по потному лицу грязь, потому что больше не хотел воевать, конкурировать, соревноваться. Его больше не интересовали бессмысленные победы в непрекращающейся гонке за деньгами, успехом, престижем, местом под солнцем.
Он не хотел никому ничего доказывать. Не хотел осуществлять родительские планы и мечты. Оправдывать. Соответствовать. Совершать подвиги. Он хотел просто жить. Согласно своим планам. Радоваться тому, что есть. Малому, сиюминутному, настоящему: красивой девушке, что ему сегодня улыбнулась. Дождю, что вдруг собрался в душном мареве неба. Цветку, что распустился в тени сада. Чему-то, что нельзя купить, измерить, унести с собой, но что и было сутью жизни. Которой так просто могло не стать. В одно мгновенье. Один поворот руля.
— Экспертиза подтвердила: водитель встречной машины не справился с управлением, — уверял его адвокат.
— Ты сделал всё, что мог, — убеждал отец.
— Не рви себе душу. Ты не виноват. Просто так случилось, — отняв от заплаканных глаз платок, говорила мать его любимой девушки на её похоронах.
— Это был не выбор, бессознательная реакция, — бесстрастно констатировал психотерапевт. — Инстинкт самосохранения, когда за доли секунды, независимо от твоей воли, подсознание выбирает лучшее в данной ситуации решение. Поэтому на тебе не одной царапины, а весь удар пришёлся на пассажирскую сторону. Принять иное, волевое, альтернативное решение, пожертвовать собой у тебя просто не было возможности. Ты не должен себя за это наказывать.
