ты умудрился попрать устои, прописанные Величайшим Вершителем Судеб? У тебя ведь все серьезно, да? — допытывался он, азартно блестя глазами.
— Не лезь, куда не просят, — отбривал его Олег, — и меньше языком мели.
— А как же жена? — не унимался Глеб, не обращая внимания на рычание Олега. — Как же честь, совесть, семейные ценности?
Он сам не знал — как. И что со всем этим делать — тоже не знал. Но если и испытывал муки совести, то только по отношению к Алине. К жене — не очень. Лина рациональная, умная, поймет. Ведь у них будто все не по-настоящему, словно галочку поставили, чтобы родителям угодить.
Олег понимал лишь одно: как раньше, уже не будет. И только ему решать, разбираться, разруливать. Тогда казалось: это не так сложно, справится.
— Аля — это словами не описать, — делился позже он с Глебом. — С ней все по-другому.
Ему всегда не хватало слов, чтобы выразить свои чувства. Особенно ей. Не робел, нет. Не тот характер. Вот в силу своей некой жесткости и скупости эмоций считал, что косноязычен и не речист.
Его прорывало на откровенности только с братом. И то… рубил рукой, как топором, пытаясь подобрать, нащупать, осознать.
Он нырнул в ее харизму и магнетизм с головой, а вынырнуть так и не смог.
— Я люблю тебя, — сказал в минуту близости, в самый первый ее раз, и это было правильно, как дышать.
Она такая нежная и хрупкая. Он большой и сильный. Ему все казалось: может сломать ее ненароком, обидеть, а поэтому боялся дышать. И от избытка чувств — тоже.
Они сорвались и летели, летели, летели… как ошалевшие бабочки на огонь друг друга. Сгорали и возрождались, любили и наслаждались, мечтали и разбрасывались поцелуями — щедро, не копя впрок, будто понимали: им отпущено немного, совсем чуть-чуть вот этого всего, когда столы чувств ломятся от яств, которых завтра может и не стать.
— Что ты себе позволяешь, щенок! — бесился отец и пытался поднять на Олега руку.
Он никогда не думал, что дойдет до этого, но ударить себя не позволил — остановил отцовский горячий порыв.
Естественно, все зашло слишком далеко. Безусловно, он был беспечен, хоть они с Алей и пытались держать в секрете их отношения.
Але едва восемнадцать. Он женат. Да, Олег не стал обманывать и скрывать, что не свободен.
— Я не могу сказать, что мне все равно, — покачала головой его девочка, — но я так люблю тебя, что все остальное кажется не важным. Давай жить здесь и сейчас, а что будет завтра… то будет завтра.
И они жили. Тайком, скрываясь от мира и родных. Но мир их все равно предал и догнал.
— Если ты еще раз повысишь голос или замахнешься, — сказал Олег тогда отцу, — то можешь считать, что у тебя больше нет сына.
Он видел, как обмяк отец, как враз потяжелели его могучие плечи. Они, Змеевы, очень похожи друг на друга. Из одного материала сделаны. И то, что его несгибаемый отец так быстро сдался и словно постарел лет на десять, больно зацепило. Но сдаваться он не собирался.
— Это моя жизнь, — заявил Олег твердо, — и хватит уже крутить мной во все стороны. Я хочу жить своим умом и собственным сердцем, без ваших указок и — тем более — приказов. Я собираюсь развестись с Линой.
— И что?! Что дальше?! — взвился отец. Глаза у него налились кровью, а губы тряслись от еле сдерживаемого гнева.
— А дальше буду жить. Так, как хочу. С той, которую люблю.
Он тогда ушел, хлопнул дверью, не стал ничего слушать — слишком зол был на давление, резкость отца, на желание сломить.
Олег вдруг понял, что не жил своим умом — плыл по течению. Он не безвольная тряпка, просто тогда его все устраивало, не вызывало отторжения. Но все изменилось, и ему больше нет нужды плясать под чужую дудку.
Да, именно так он и подумал об отце: чужой. Всегда делал только так, как понятно и выгодно ему. И почему именно с ним? Почему Глебушку не напрягали? Или просто не пробил его час? И однажды и младшего точно так окрутят, опутают липкой паутиной обязательств и заставят, как марионетку, дрыгать ногами и руками под чужую мелодию и на потеху кому-то?
Олег старался не думать о несправедливости. А еще больше — пытался не сорваться. На брата или мать, что приехала к нему на следующий день в его собственную квартиру. Не купленную отцом, а доставшуюся в наследство от бабушки и дедушки Алейниковых — родителей мамы.
— Не руби с плеча, сынок, — гладила она его легонько по предплечью, и пальцы ее дрожали. — Ты еще так молод. Дров наломать легко, а разожжешь ли костер — неизвестно. Сумеешь ли кашу сварить — не понятно.
— Все решено, — сказал он и ей. — Я все понимаю, но иногда заканчивается предел терпения и понимания. Я никому ничего не должен, хватит. Своя голова есть, других не надо. Пусть каждый своим умом живет. Я вашим уже нажился по горло, — чиркнул он ребром ладони по кадыку.
— Ладно, ладно, не горячись, — снова гладила мама его по руке и вздыхала, скрывая слезы. — Отец… он не со зла. Он всем только добра желает. Не для себя старается. Я пойду, пожалуй, — заторопилась она, видя, как каменеет лицо Олега.
Он бы возразил. И привел тысячу аргументов. Но все оказалось куда проще, чем он придумывал и выстраивал линию защиты собственных прав.
Покатилось, как снежный ком — не остановить.
— Ты когда приедешь домой? — спросила вечером Лина. Ничего необычного в ее видеозвонке не было.
Она часто позванивала. А Олег ей — все реже. Да, можно сказать, в последнее время и не звонил: сказать нечего, лгать за глаза он не привык. Считал, что при важном разговоре лучше человека видеть воочию, а не через монитор компьютера.
Как-то не по-мужски объявить за тысячи километров: извини, у меня другая, мы разводимся. Но рано или поздно это нужно было сделать, только не так. Лина все же не заслужила пренебрежительного к себе отношения.
Несмотря на договорной брак и богатого отца, она не была ни стервой, ни избалованной фифой. Они жили неплохо, хорошо даже, если уж по правде. Не хуже других среднестатических семей.
— Скоро, — ответил твердо. Да, именно так он и собирался сделать: поехать, поговорить, решить.
— Возвращайся скорее, — вдруг заплакала Лина и прошептала: — Я беременна, Олег.
Это был удар. Он
