Ефрем. И ты знаешь почему».
И еще через день:
«Вот тут сдается квартира. Глянь. Я оплачу».
«Это очень далеко от детского сада. Придется ездить на другой конец города».
На это сообщение он ничего не ответил. Я написала:
«Подожди хотя бы до развода. Слушание уже в четверг».
И это сообщение Ефрем тоже оставил без ответа.
Четверга жду как чуда! Но заседание, как назло, переносят из-за болезни судьи.
Еду к Ефрему, а у самой глаза от отчаяния на мокром месте. Кажется, это все никогда не закончится. А ведь я не меньше его устала от этой неопределенности.
Как раз заканчиваю уборку в душевой, когда он заявляется. Мы не виделись практически десять дней. Я отбрасываю тряпку и, устав что-то из себя строить, шагаю впритык к нему и обвиваю руками шею.
– Что с разводом?
– Ничего, – лащусь носом. – Заседание перенесли.
Меринов застывает как изваяние в моих руках.
– То есть вы все еще живете вместе?
– Но ведь не потому, что я этого хочу! – психую я и со всем отчаянием, что во мне скопилось, со всей силой толкаю Ефрема в грудь. Его глаза темнеют. Сжимаются кулаки. Но мне плевать! Меня срывает напрочь! Я еще крепче в него вцепляюсь и впиваюсь в его губы… Я так скучала, боже мой. «А ты скучал?!» – немой вопрос в глазах. Этот гад молчит, будто не понимает, что я без его ответа подохну! И тогда я снова его толкаю. На этот раз гораздо сильнее. А потом еще, и еще, высвобождая бурлящие в груди возмущение и боль. Правда, Меринову довольно быстро надоедает мой концерт. Он за шкирку меня хватает и, встряхнув как котенка, рявкает:
– Какого хрена ты делаешь?!
– Люблю тебя! Хочу тебя… Разве непонятно?!
– Я тебе предложил варианты, – рычит он.
– А я объяснила, почему они мне не подходят!
Скрещиваем злые взгляды, давим, давим, выискивая слабые места… А потом синхронно срываемся и начинаем, как озверевшие, целоваться.
– Скучала по тебе. Так скучала…
– Да ладно. Просто хочешь, чтобы я тебя трахнул.
– Ты серьезно сейчас? – переспрашиваю, не скрывая того, как он меня ранил. Дрожу…
Меринов, чертыхаясь, толкает меня лицом к стенке, только успеваю выставить перед собой руки, чтобы лбом не стукнуться. Стягивает домашние штанишки, рукой проникает меж ягодиц, по губам – воспаленным и действительно в хлам мокрым. Задушенно матерится, выдавая тем самым, что тоже очень скучал! Щекой колючей о мою скулу трется, месит грудь. И это так сладко, что я бесстыже выпячиваю задницу, усиливая контакт. Трясет аж, как его хочу! Ефрем погружается в меня сильным глубоким толчком, и мы кончаем от одного только этого, хрипя на эмоциях и мокро целуясь.
Не знаю, миримся мы или нет. В тот день нам не до разговоров. Так соскучились, что не можем друг другом насытиться. И чего только не вытворяем. А на следующий день Юлька сваливается с ларингитом. Тут уж вообще ни до чего становится, когда твой ребенок задыхается на глазах, а ты ничего не можешь сделать! Пока едет скорая, я молюсь. Обтираю Юлькино худющее тельце холодной тряпочкой, повторяя все молитвы, которым меня в детстве учила бабушка. Думала, что уже и не помню их, сто лет в храме не была, но в нужный момент слова без запинки всплывают в памяти. Отче наш, Богородица дева радуйся…
И Костик, как назло, на дежурстве. Толку от него в таких ситуациях обычно мало, но когда рядом кто-то есть, все равно спокойнее. Пишу ему: «Юлька заболела. Вызвала скорую». Та как раз приезжает, и нас без лишних разговоров загребают в стационар. Я до того напугана, что даже этому не противлюсь. Напротив, с облегчением передаю в руки профессионалов ответственность за жизнь дочери. Потому что они наверняка справятся не в пример мне лучше.
– Мамочка, вы тоже в процедурную идите.
– Зачем?
– Успокоительное вам поставим.
Палата переполнена. Мне спального места не положено. Поэтому у Юлькиной кроватки я сижу на скрипучем, принесенном из буфета стуле. Неудобно перед людьми – мы-то посреди ночи приперлись – всех перебудили, но что тут сделаешь?
Странное состояние – полусон, полуявь. На стуле сильно не поспишь, но от нервов и усталости меня то и дело вырубает.
«Выйди. Я у палаты», – падает на телефон.
Торопливо встаю. Смахиваю слезы со щек и тихонько, стараясь не шуметь, иду к двери. Пол под ногами поскрипывает, стул ухает. С соседней койки раздается недовольное шипение:
– Вы уже угомонитесь?!
– Простите, пожалуйста.
Ныряю за дверь, впуская в палату яркий свет из коридора.
– Костик? Привет.
– Привет!
– Как она? Что говорят?
Он выглядит обеспокоенным. И я не знаю даже, почему меня это так удивляет. В конце концов, Юлька и его дочь! Увлекшись демонизацией Рожкова, мне все же не надо было забывать о том, что он Юлькин отец и по-своему ее любит. Давясь эмоциями, рассказываю Костику все, что мне самой на этот момент известно.
– Я думала, она уже вычухалась из своих болячек. Хотела в школу опять попроситься, – шмыгаю носом, почему-то озвучивая Костику то, что меня меньше всего волнует.
– А что, надоело на Меринова работать? Обижает?
Очередной всхлип застревает в глотке. Потупив взгляд, вытираю ладонями щеки. И опять кошусь с опаской на бывшего в попытке понять, уж не догадался ли он о нас с Ефремом?
– При чем здесь это? Не всю же жизнь мне тряпкой махать, – бурчу.
– Все правильно, Вер. Молодец. Я тоже думаю, на хер надо за три копейки впахивать, как дурной. Есть и получше варианты.
– Вот как?
На самом деле мне плевать. Я оглядываюсь на дверь палаты. Вдали от дочки, когда я не могу контролировать, как она, моя тревожность достигает каких-то совершенно ненормальных масштабов. И все что я хочу – поскорее к ней вернуться.
– Именно. Верка, кончай дурить. Забирай заявление. Не сегодня, так завтра я такие бабки подниму, что нам и не снилось. Уедем за бугор, заживем. Давай, а?
Температура у дочки зашкаливает, а бредит ее папаша, как так?
– Слушай, Кость, я устала страшно, переволновалась, не пойму, ты вообще про что?
– Я все объяснил, нет? Если непонятно, спрашивай, я разложу по пунктам.
– Что означает «давай»? А как же эта твоя?.. Я тебе зачем, если все
