За сенокосом началась полоса высокой и жесткой травы: плоские бледно-зеленые полоски словно были вырезаны из бумаги с режущими краями. Они царапали ноги, и вспотевшую кожу тут же начинало саднить. Но это не раздражало, словно горящая кожа была не помехой, а лишним напоминанием о том, что тело еще живое и способно чувствовать.
На какую бы поляну мы ни выходили, везде были цветы. И везде — разные. Словно каждое растение выбрало в этом лесу себе место по вкусу. Я никогда не увлекалась ботаникой и не знала большинства названий, но Анечка бежала впереди и радостно кричала:
— Гляньте, какая пижма! Просто заросли!
Или:
— Посмотри — дикая гвоздика! Чудо какое!
Мелкие ярко-сиреневые цветы с резными лепестками виднелись издалека. Ярко-оранжевые соцветия пижмы тоже светились, как огоньки, среди пестро-зеленого волнистого пространства. Оно казалось волнистым из-за множества мелких пригорков и впадин. Во впадинах трава была выше и мягче. Здесь расправлял темно-зеленые листья папоротник, под березами ютились мясистые лопухи, взмывали вверх огромные салатные метелки хвоща. На пригорках трава была низкая изжелта-зеленая и опасная для кожи.
На одной из полян мы нашли еще одни цветы, названия которых не знала даже Анечка. Множество крошечных бирюзовых колокольчиков висели на длинной ветке, и она под их тяжестью клонилась к земле. Казалось странными, что эти голубые бубенчики не звенят.
Когда мы снова вышли из леса на покосные места, то воздух затопил медовый запах донника, к которому примешивался горький аромат полыни. Я вспомнила, что так пахло каждое лето моего детства.
Березы, ивы, тополя, клены, сосны… Особенно хороши были ивы — высокие, ровные, золотистые стволы.
Сквозь пышные заросли береговой ольхи проглядывала вода. Так и тянула окунуться. Обнаружив в одном месте, под обрывом, маленький песчаный пляж, мы не стали ждать другого повода.
На самом деле я не очень люблю купаться. Мне достаточно просто войти в воду, проплыть несколько метров — и я возвращаюсь на берег вполне удовлетворенная. А вот мои спутники оказались любителями. Маленькая гибкая Анечка двигалась в воде как дельфиненок. Быстро и уверенно, красивыми саженками она пересекла реку, помахала мне рукой с того берега и поплыла обратно. По пути она принялась нырять. Ее черная головка с блестящими мокрыми волосами погружалась под воду, и я развлекалась тем, что гадала, где она появится в следующую секунду. Матвей — он тоже плавал хорошо — быстро нагнал Анечку и, поднырнув, дернул ее за ногу вниз. Они принялись бороться, и с берега я слышала Анечкин смех и угрожающее рычание Матвея. И от этого мне вдруг стало хорошо. Я подумала, что Матвей, пожалуй, прав. То, что мы все умрем, не меняет того факта, что сейчас мы живы.
Я растянулась на горячем белом песке, всей кожей впитывая его жар. Какая разница, что будет завтра, если сейчас мое тело блаженствует и получает удовольствие? Возможно, узник тоже радуется, узнав о том, что казнь опять отложена, а значит, он сможет встретить еще один рассвет, съесть еще один кусок хлеба и, возможно, даже увидит еще один цветной сон. Обреченные тоже живут — эта мысль пришла мне в голову так ясно и отчетливо, словно кто-то сказал ее на ухо. Так могла бы сказать Настя.
А пока смерть еще не грозит мне из-за ближайшего угла, надо почаще выбираться в лес. В этом и есть суть, в этом и есть смысл.
Когда эта мокрая довольная парочка выбралась из реки, я им почти завидовала. Миндалевидные глаза Анечки сияли. Она без сил рухнула рядом со мной на песок, и ее белую кожу тотчас облепили тысячи песчинок. Матвей, стоя рядом с нами, по-собачьи встряхнулся. Брызги полетели во все стороны. В том числе и в мою.
— Матвей! — Я завизжала, когда холодные капли обрушились на кожу.
Они с Анечкой захохотали. Я посмотрела на них, представила себя со стороны и сама не удержалась от смеха.
Матвей вел нас самым лучшим путем — напролом. Иногда мы обнаруживала в траве почти незаметные тропинки, на которых трава была немного примята. Но большую часть времени мы сами торили дорогу сквозь заросли.
Анечка громко изумлялась огромным, выше ее роста, стеблям травы или гигантским зонтикам медвежьей дудки, под которыми она чувствовала себя Дюймовочкой. Там, где трава была низкой, сквозь нее просвечивали кровяные ягоды костяники. Мы собирали и жевали ее на ходу.
Матвей повел нас смотреть самое большое дерево в округе. Однако когда мы пришли на место, выяснилось, что великанский тополь повалило недавней бурей. Он лежал поперек тропинки, раскинув гигантские ветви, каждая из которых была как добрый ствол. Кору покрывал свежий зеленый мох. Засохшие листья еще не опали и при каждом дуновении ветра овеивали упавшего гиганта осенним шуршанием.
Мы с Анечкой тут же сбросили обувь и полезли на дерево. Матвей достал фотоаппарат и заставил нас позировать. Анечку он сфотографировал лежащей на стволе и раскинувшей руки вдоль веток. А меня — выглядывающей из-за крупного сука, устремленного в небо.
Потом мы шли дальше, через пролесок, по едва заметной тропинке. Долго гадали, кто протоптал эту мелкую стежку, пока Анечкина кроссовка не погрузилась в коричневую вязкую лепешку. Тропинка принадлежала коровам, и сами рогатые хозяйки, прохаживаясь невдалеке, недовольно посматривали в нашу сторону.
Людей в лесу почти не было. В такую жару все в основном тянулись на берега реки, на бело-песочные пляжи. Нам встретились только двое пожилых мужчин в спортивных костюмах и бейсболках. Они собирали на засолку дикий чеснок.
На небо наплывали сизые, громоздящиеся друг на друга тучи. Где-то в глубине неба грохотал гром.
— Кажется, дождь собирается, — сказала Анечка, подражая голосу Пятачка.
Убегая от надвигающейся грозы, мы поспешили обратно в поселок.
Дождь нагнал нас в нескольких метрах от Рябиновой улицы. Сначала резко и сильно подул ветер — нам навстречу. Мои волосы встали дыбом, а майка прилипла к телу. Затем я почувствовала, как на кожу упало несколько крупных капель. И почти мгновенно хлынул ливень. Мы с хохотом, шлепая по вскипающим лужам, понеслись к дачному домику. Мокрые, как лягушки, забежали на веранду и некоторое время стояли там, глядя на стену воды, обрушившуюся на дачи. Дождь был настолько плотный, что из-за него невозможно было различить даже дома на другой стороне улицы. Мы стояли на веранде, пока по телу от холода не побежали мурашки. Потом пошли в дом.
Пока мы с Анечкой переодевались на втором этаже в маленькой комнатушке с обшитыми сосновой рейкой стенами, Матвей уже затопил печь и камин. По всему дому разнесся приятный запах горящих дров. Анечка с блаженным выражением на лице вдохнула воздух и сказала:
— Саша, ты не представляешь, как давно мне не было так…
Она замотала головой, словно не в силах найти подходящее слово.
— Да, — отозвалась я, — я понимаю. У меня то же самое.
Когда начало смеркаться, мы с Анечкой пошли в баню, а Матвей, взяв на себя роль заботливого хозяина, занялся шашлыками.
Чистые, розовые, распаренные, ели горячее мясо, истекающее соком, и запивали его красным вином.
Мы устроились прямо на полу, покрытом серым паласом, напротив камина. Огонь плясал между черными головнями и притягивал взгляд. В темноте не было видно серого ореола над головой Анечки, а в свете огня ее глаза таинственно поблескивали. Пальцы поглаживали хрустальную ножку бокала, стоящего на полу, и половина вина оставалась недопитой.
В комнате звучал саксофон. Матвей поставил магнитофон под лестницу, так, что его не было видно, и казалось, что музыка играет в воздухе.
Сначала за шашлыками мы много говорили и смеялись, рассказывали анекдоты и профессиональные байки, вспоминали школьные приколы. Потом просто молчали, смотрели на живое танцующее пламя и слушали сакс.
Даже когда мои глаза начали слипаться и тяжелая голова сама склонилась на плечо, я не хотела уходить. Мне казалось, что, стоит покинуть это волшебное место, и все окажется по-старому. В голове звучали строчки из старой-старой песни Гребенщикова: «Ах, только б не кончалась эта ночь. Мне кажется, мой дом — уже не дом…»
