— Максим написал мне, что вы едите с больницы, — она ловит мой взгляд, а я рассеянно киваю, глядя на лестницу, где скрылся Макс.
Хочу быть с дочкой. Лечь вокруг нее калачиком, забрать под кожу и не дать никому в обиду, а не сидеть здесь и отвечать на вопросы и кивать сочувствующим взглядам…
— Я понимаю, о чем ты думаешь, — вдруг жестко говорит женщина, заставляя меня вздрогнуть и слушать ее внимательно, — но я интересуюсь не из праздного любопытства. Я — операционная медсестра, и имею представление кое о чем в плане медицины. Так что, пожалуйста, расскажи, что с Машей — мы хотим помочь.
И я рассказываю. Крайне мало, на самом деле — потому что сама еще не до конца все понимаю. Но Евгения просит документы, и внимательно читает результаты МРТ и выписку от хирурга — а затем глубоко дышит, быстро набирая кому-то на мобильный.
— Да-да, Вер, доброкачественная… Помнишь, тот хирург, который еще специализируется на удалении лимфангиом, и умеет заново строить пищевод? Да-да, он, диктуй… Спасибо, Вер, огромное спасибо.
Спускается Максим, садясь рядом, и скрещивая на столе пальцы. Я смотрю лишь на его маму — потому что где-то глубоко в душе пока совсем потеряна, и надеюсь, что она даст мне надежду и ориентир.
А Евгения меж тем набирает только что полученный номер, и бойко разговаривает с кем-то еще, на быстро-медицинском рассказывая о Машиной проблеме.
— Вот, Настен. Раволский Петр Юрьевич — один из лучших детских хирургов в России. Если возьмется, считай, вы в надежных руках, лучше него вас никто не прооперирует. Завтра с утра он ждет вас у себя в отделении торракальной хирургии.
— Спасибо, — киваю, своим развитым шестым чувством понимая — нам с Машей туда. А Евгения наклоняется, и сильно, до тесноты сжимает мою ладонь, словно пытаясь передать мне капельку своей уверенности.
— Все будет хорошо, Насть. Мы справимся с этим.
Я не знаю, откуда взялось это «мы».
Но именно оно добивает, и я роняю лицо в ладони, не в силах сдерживаться слезы — и прямо посреди чужой солнечной кухни рыдаю в голос, пока не чувствую чужие руки на своем теле.
— Умница.
Меня подхватывают, располагая на своем плече, и куда-то несут. Я затихаю в таких твердых руках, а тонкие губы примыкают к моему виску, нашептывая всякую успокаивающую чушь.
— Вот так, Настен. Поплачь. Я уж думал, тебе там слезные железы вырезали, или еще что… Давай, тебе нужно и станет легче. А после мы с новыми силами будем решать, что делать дальше.
— Мы? — булькаю я, когда Максим усаживается со мной в кресло, не снимая со своих колен, и ласково поглаживая волосы.
— Ну, мать сказала «мы». Думаешь, исключить ее из нашей команды? Она вроде одна тут, кто хоть чуть-чуть разбирается во всех этих анализах…
Боже, он неисправим!
Я стукаю его кулачком сквозь слезы, и рыдаю сильнее, заливая Максиму рубашку. Мне это необходимо — перезагрузиться и вылить эмоции, чтобы вновь ясно мыслить и переступить через скопившееся напряжение.
Все будет хорошо. Да, моя малышка вдруг неожиданно стала не здорова — но ведь это не что-то ужасное?
Я справлюсь с этим, тем более сейчас, когда обладаю этим волшебным «мы» в своем пошатнувшемся мире…
На утро следующего дня я сижу в просторном кабинете хирурга, уже пожилого дядечки в очках, который снова изучает Марусины документы. Я обнимаю дочку, потому что наотрез отказалась вести ее в садик.
Только со мной, пока мы полностью не избавимся от этой гадости. И не будем вновь полностью здоровы.
Максим привез нас сюда перед работой, взяв честное слово позвонить ему сразу же, как будут новости. Он вообще, кажется, не отходил бы от нас, если бы не работа — и вечер, и ночь мы провели вместе, а перед прощанием он крепко обнял нас обоих — так, как до этого обнимал всю ночь в постели меня.
Я не задумываюсь над тем, почему так и что бы это значило.
Не до того пока.
Да и вряд ли он станет объяснять, даже если когда-нибудь я заикнусь об этом…
— Ситуация вполне понятна, — медленно произносит врач, снимая очки, и глядя на меня пронзительно-голубыми глазами, — плановая операция, к сожалению, не лапароскопическая, а полосная. Скорее всего мы освободим для вас целый день — образование большое, и вросло в сосуды. Знаете, ювелирная работа — удалить все, и не повредить жизненно-важные элементы.
Я сглатываю, покрепче сжимаю дочь и киваю. А что мне сказать на это?
— Но с тем темпом роста, который мы можем предположить, откладывать надолго операцию — не лучший вариант для вас. Вы понимаете?
Я снова киваю.
Раволский чуть наклоняет голову, словно мой кивок не проясняет ровным счетом ничего, и повторяет.
— Ждать не рекомендуется. Время в вашем случае — ваш главный враг.
— Мы согласны провести операцию как можно раньше, Петр Юрьевич, — медленно произношу я, испытывая странное чувство недоговоренности.
— Вы-то понятно, что согласны. Но, к сожалению, места распределяю не я… Все в порядке очереди, сами понимаете. Нагрузка конкретно на мою команду крайне высокая, так что, думаю, где-то через месяц…
— Месяц?!
Я в ужасе перебиваю врача, и только потом до меня доходит. Все эти повторения и странные взгляды — господи, да я будто не в России родилась!
— Сколько?
Раволский как-то по-простому кивает, словно это самый рядовой вопрос на свете, и пишет на бумажке сумму.
Я гляжу на его резкий почерк с четко выведенными цифрами, и понимаю, что не рассчитывала на такое.
А потом вспоминаю слова Евгении перед вчерашним походом домой: «Настен, если вас будет оперировать Раволский — это уже девяносто процентов того, что все пройдет как надо. Так что лучше сделать все, чтобы к нему попасть».
— Когда я могу… Принести свою благодарность?
Врач тут же расплывается в улыбке, тут же становясь дружелюбным и спокойным, и машет руками на мою напряженность в голосе.
— Ох, что вы, Анастасия, ну какая ерунда! Главное, что вы понимаете о необходимости, и согласны отблагодарить старика. А в остальном — сейчас я распоряжусь, чтоб вам выдали список анализов, и как сдадите, ложитесь в отделение. Мы сразу возьмем вас вне очереди. А вот с этим всем, главное, обернитесь до выписки…
Я киваю, благодарю врача, и снова в растрепанных чувствах покидаю кабинет. Забираю на посте документы, и тут же мне звонит Максим, что уже вызывает легкую улыбку.
— Алло.
— Насть, ну чего там?
Я глубоко вздыхаю, снова думаю о сумме, которой сейчас не располагаю, и говорю, что начинаем сдавать анализы для госпитализации.
— Окей, хорошо. Я освобожусь через час, и сразу к вам, шефа предупредил, что ты с дочкой на больничный. Тебе все передают кучу приветов и пожелания скорейшего выздоровления Маше. Научишь потом, как так быстро завести друзей в коллективе?
— Хм… Поменьше ворчать и не обращать внимание на людскую глупость и слабости?
— Могла сразу сказать, что у меня ничего не получится.
Мы тихо смеемся, и это то, что мне нужно — некий спасательный круг наших с ним невинных диалогов, когда я выхожу из зоны «господи_что_ происходит» и погружаюсь во вполне себе нормальное общение.
Что бы я делала без Максима?
С ума бы сошла от тревоги и паники.
— Спасибо, Макс.
— Настен…
Его голос перестает быть веселым, и опускается ровно в те ноты, от которых я снова впадаю в тревогу. Мы с Машей садимся в очереди на кровь, и я прижимаю одной рукой к себе дочь, а другой сжимаю телефон, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Я могу что-то еще сделать?
— На самом деле, да… — Вспоминаю я о том, что мне нужно, и прочищаю горло, — можешь взять в бухгалтерии справку о моих доходах? Думаю, если ты попросишь, девочки пойдут к тебе навстречу…
— Без проблем, а зачем?
Я знаю, что все равно не смогу ничего скрыть. По крайней мере потому, что в банк меня скорее всего повезет именно Макс…
— Нужна для документов на кредит.
Тишина в трубке примерно в тридцать секунд мне уже прекрасно известно. И с каждой секундой мне все более хочется сбросить вызов, и спрятать телефон подальше в сумке…
