Его дыхание жарче самума, жарче красного и белого каления. Оно обжигает меня до волдырей на губах.
Лене мы так и не нарвали барбариса. Нам было некогда.
Она лежала в больнице долго, а мы встречались с ее мужем. Мы часто говорили и думали о ней. Что лучше принести? Что купить вкусного? Мы относились к ней как к тяжелобольному близкому другу. Мы оба ее жалели, как жалеют героев талантливого фильма. Посмотрел, вытер слезы и зажил дальше своей собственной жизнью. Мысли о ней стали обыденным делом, без сомнений и раскаяния. Я приходила к ней совершенно свободно.
Мы с Игорем договорились навещать Лену по отдельности. Чтобы чего-нибудь не случилось. Какой-нибудь неожиданности. На всякий случай. Она улыбалась, встречая меня, а я улыбалась в ответ. Свободно и непринужденно. Обходясь без сакраментального поцелуя в губы. Заветного, священного, описанного в Новом Завете поцелуя.
Радуйся, ребе!
Я даже не расстроилась оттого, что она выздоравливает. Ее муж был моим на веки веков. Разве можно его винить? Они не жили как муж и жена более пяти лет. И у них, как у мужа и жены, не было будущего из-за ее здоровья. За что его осуждать? За то, что не похоронил себя заживо в тридцать шесть лет? Идите к черту, ханжи!
А я так и продолжала жить с Дмитрием. Спала с ним, целовала, обнимала, покупала подарки. Заботилась. Я же обычный человек. Такой, как все. Таких, как я, тьмы и тьмы. Моя семья существовала в виде квадрата, прямоугольника, параллелограмма, ромба, как вам угодно. Таких семей миллионы. Зачем делать вид, что такого нет? Это было, есть и будет всегда. Или идите к черту!
Учение дона Хуана применимо к чему угодно, в том числе и к любви. Тебя мучает страх безответной любви, страх потерять любимого, страх нанести боль своим близким и страх разоблачения. Любовь, овладевая тобой, терзает муками раскаяния, стыдом и ревностью. Любовь мучает тебя самой собой. Преодоление страха приносит ясность, отнимает сомнения и дарит ощущение покоя, давая силу. Все будет хорошо, шепчет твой мозг. И все хорошо. Положительные мыслеформы положительно влияют на жизнь. Это написано в умных книгах. Разве можно в них сомневаться? Но любовь – это страшная сила. Как с ней поступать, руководствуясь не чувствами, а разумом, не придумал никто. Любовь умирает от старости и превращается в привязанность, привычку и даже ненависть. Я не знаю ни одного человека, кто сохранил бы до самой старости любовь в прямом смысле этого слова. Может, тогда не стоит любить? Может, не стоит переживать оттого, что ты никогда не любил и никто никогда не любил тебя? Даже виртуальный индейский старик не знает, что такое любить. Извилины его мозга высушены и заварены с психодислептическими средствами. Один к одному. Он мочится в снег, как богатый оленевод дикого Севера, а его соплеменники жуют мокрый желтый снег, чтобы почувствовать кайф. Хотя бы его отголосок, хотя бы его слабый привкус. Все мы галлюцинируем галлюциногенами ядовитых красных грибов с выпуклыми желто-белыми пятнами.
* * *
– Ты чего все время с работы со сморчком чапаешь? – спросил Месхиев.
– С кем?
– С мужем нашей больной Стаценко.
– Какой он тебе сморчок?!
– Сморчок, сморчок! От горшка два вершка. – Ноздри Месхиева раздулись. – Может, капнуть на тебя твоему спонсору? С дотации снимет.
– Дуралей ты, Месхиев, – фальшиво рассмеялась я и постучала по его черепу. – И в башке твоей опилки.
– И кричалки и вопилки, – проворчал он. – Что ты в нем нашла?
– В муже Стаценко? – фальшиво удивилась я. – Ничего, кроме того, что он муж моей одноклассницы. Он достал меня вопросами о ее лечении.
Прости меня, Игорь. Прости, любимый. Я не нарочно!
– Ну-ну. Смотри, как бы этот пронырливый паренек не достал тебя чем-нибудь материальнее. Позабыв о жене и детях.
Господи! Да это я его совратила! Он ни при чем! Знал бы ты, орясина, что несешь!
– Месхиев, ты меня знаешь. Это я кого хочешь достану.
– Ну, и не таскайся с ним тогда под ручку, – посоветовал ревнивый муж по фамилии Месхиев. – Пожалей паренька. Косточки хотя бы выплюни.
– Шаг влево, шаг вправо – расстрел, – пообещала я и незаметно вытерла мокрые ладони.
– Я прослежу.
Месхиев вышел из моего кабинета, оставив меня в полном смятении. Оказывается, все в курсе моей личной жизни. Лезут в нее своими грязными пальцами, топчут ее своими помойными ботинками. Мусор мерзкий! Ненавижу всех! Ненавижу Месхиева!
А если они скажут Лене? Боже мой! Что делать? Как быть? У меня опять такой приступ страха, что хочется в туалет. Господи, как же я всех ненавижу! Ничего. Скоро ее выписывают, и все будет хорошо. Пересуды закончатся, и все будет по-старому. Все будет хорошо.
Ее скоро выписывают. А что дальше? Что будет дальше? Сколько мне еще ждать? Как мне быть? Почему она не умерла? Господи, почему ты не забрал ее к себе? Почему? Какое твое предназначение она еще не выполнила? Мучить нас до самой нашей смерти? Какое? Ну, говори же ты! Да, ты! Игрок без чести и совести! Кто мы тебе? Куклы? Нарды, бирюльки, теннисные мячи? Ненавижу тебя! Как я всех ненавижу! Боже, как я устала! Помоги мне, пожалуйста, боженька! Что тебе стоит? Ну что?
Лену выписали из больницы с улучшением и распухшей до паха ногой. У нее был лимфостаз, обычное для рожистого воспаления осложнение. Пей детралекс, и все пройдет. Может быть. А может быть и слоновость. Как повезет.
Она ждала, чтобы я ее навестила. Очень ждала, а я тянула. Под любыми предлогами. Меня все не было и не было. Странная разница для нее. В больнице – чаще не бывает, дома – ни разу. Ну и что? В больнице я работаю. Хирургия от меня в двух шагах. Раз – и готово!
А теперь что-то изменилось. Не знаю что. Мне трудно, и с каждым днем все труднее. Она просит, Игорь зовет, а я не могу.
Что же так тяжело на душе?
Здравствуй и радуйся, ребе! Я пришла в дом слепой женщины, у которой украла мужа.
– Дождь за окном. Мне все время зябко, – пожаловалась она. – Не люблю осень. Мерзну.
А я люблю. И осень, и зиму, и весну, и лето. Я все люблю. Ее мужа я тоже люблю. Больше моей жизни, больше его жизни и больше ее жизни. Поняла?
– Спасибо тебе, – сказала она.
– Не за что.
Действительно, за что? За преступление, которого нет в Уголовном кодексе? Оно есть только на каменных скрижалях, но их никто никогда не видел. Их записали узурпаторы права, выдумали, высосали из пальца, скрепили огромными тиражами, герметично заклеив свободную волю клейкой лентой. Крест-накрест. Раз – и готово! Живи и дохни, потому что кому-то этого очень хочется!
– Знаешь, я хочу умереть, – сказала она, глядя в окно серьезными, неподвижными, слепыми глазами.
За окном тоже была смерть. Слякотная, темная, промозглая. Смерть во сырой земле. Тяжелой, глинистой земле. Под ней задыхаешься и перестаешь дышать. Сразу.
