Сам того не ожидая Чуприн вдруг начал успокаивать Надю… совершенно иначе. Гладил по бедрам, целовал в шею, приводил ладонями по груди…
Надя вдруг вздрогнула и попыталась оттолкнуть его.
— Ты… что?! Совсем спятил?
— А в чем дело? — начал оправдываться он.
— Только одно на уме. Ты что, совсем ничего-ничего не понимаешь?
— Что такое непостижимое я должен понимать? — вдруг разозлился он.
Пригладил волосы и опять вплотную придвинулся к Наде. Крепко схватил и довольно грубо обнял ее. Надя попыталась отстраниться, не получилось. Он только все крепче и крепче прижимал ее к себе. Руки его заскользили вниз на ее телу.
— Не смей! — зашипела Надя. — Ты в самом деле ничего не понимаешь! Я ведь люблю тебя.
— Тогда тем более. Я что, не имею права? — тупо и жестко сказал он.
Какое-то время они, сплетенные в неестественные объятия, покачивались из стороны в сторону, едва держась на ногах. Потом оба не удержали равновесия и довольно неуклюже стукнулись об один из стеллажей. Чуприн тут сильно прижал ее спиной к полкам. Сверху на них посыпались какие-то банки, картонные коробки, пустые полиэтиленовые канистры, мотки проволоки…
Одна из полиэтиленовых прозрачных бутылок с противным звуком покатилась по деревянному настилу гаража, покачалась, туда-сюда, у самого порога и замерла. Остановилась точно на грани тени и солнечного света.
Надя с силой двумя руками оттолкнула Чуприн от себя.
— Тебе от меня только это надо, да? — яростно зашипела она. — Ты животное, да?
— Ой, вот только не надо, не надо, — пробормотал он.
— Ты ничего не понимаешь! Я люблю тебя, идиот!
— И не надо оскорблять!
— Ты ничего не понял.
— Где нам, дуракам, чай пить!
— Я люблю тебя, а ты…
Чуприн смотрел вслед Наде. Следовало бы догнать ее, остановить, вернуть, успокоить и все такое. Но он почему-то не сделал этого.
«Нефертити! Нефертити! Скушать финик не хотите?» — который день вертелась в его голове эта, то ли скороговорка, то ли вообще, непонятно что. Бред какой-то!
Бывает. Втемяшится в голову фраза из какой-нибудь пошлой песенки или строка из детского стиха, и сразу возникает ощущение, что наелся мухомора. А ничего поделать с собой не можешь. Вертится в башке эта откровенная глупость, перекатывается по извилинам, а из головы никак не вытряхивается. Хоть плач. Хоть беги в Склифосовского и требуй немедленной трепанации черепа и прочищения мозгов.
Надя стремительно протопала по асфальтовой дорожке и скрылась в зелени кустов.
… На следующий день Нефертити собрала «большую четверку». В свою резиденцию она пригласила начальника конницы Эйе, начальника стражи Маху, главного зодчего Пареннефера и хранителя печати Маи.
Все собрались в точно назначенное время. Все, кроме Маху. Тот почему-то не пришел.
Неф страшно волновалась. Она подглядывала за взрослыми мужчинами из-за занавески и пыталась подслушать, о чем они будут говорить до ее появления…
Некоторое время сановники молчали. Настороженно поглядывали друг на друга, вздыхали, пожимали плечами. Все были явно не в своей тарелке. Первым не выдержал Хранитель печати и казны Маи. Его сиплый голос можно было узнать из тысячи других.
— Жрецы совсем распустились! — рубанул он с плеча. — Половину налогов захапывают! Большую половину! — он выразительно поднял вверх указательный палец. Помолчал и многозначительно просипел, — Теперь спрашивается, на что содержать государство?
— Все подвалы Главного храма ломятся от золота и украшений. Я-то знаю… — сообщил Главный зодчий Пареннефер. — Нет, все хапают, хапают…
— У нас в Египте две беды! Жрецы и дороги!
Это уже Эйе не выдержал, поддержал разговор.
— … Тромбовать надо! И тех, и других! — жестко закончил он. Эйе всегда был сторонником решительных действий.
— Новый храм опять хотят строить. — пожаловался зодчий Пареннефер. — Мало им десяти в Фивах. И все ремонта требуют. Я-то знаю. Нет, им еще новый подавай.
Вбежал запыхавшийся Маху, начальник стражи. Весь потный, маленький, круглый, как бегемотик. Те, кто видел его впервые, невольно улыбались. Казалось, Маху воплощение доброты и безобидности. Но те, кто знал его хоть чуточку ближе, были совсем другого мнения.
Маху был жестким, даже жестоким. Когда начинал злиться, лицо его краснело, потом багровело. Казалось, он вот-вот лопнет от ярости. Даже самый бесстрашный человек в Египте, великан Эйе, и тот, внутри опасался гнева этого маленького человека. Хоть тот и был ему по пояс.
Коротышка Маху в своем доме завел какие-то просто деспотические порядки. Три его законных жены, (одна крупнее другой!), ходили перед ним по струнке. Терпеливо соглашались с любой глупостью и постоянно кланялись до пола, что было уж совсем дикостью, свойственной только варварским племенам.
Самое поразительное, жены меж собой отлично ладили. Скандалы в доме Маху случались крайне редко. Но уж если происходили, отличались размахом и незаурядной громкостью. С криками, слезами и битьем кувшинов об пол и стены.
Обычно, на следующее утро, после побоища, местный гончар без приглашения прикатывал свою тележку к дому Маху с новыми кувшинам и блюдами. Каждый раз он появлялся очень во время, поскольку после подобных сцен, посуды в доме не оставалось вовсе.
Одержимый идеей о жестком порядке во всей Империи, Маху в своем доме давно внедрил военную дисциплину. По утрам все семейство, включая трех жен, детей, рабов, служанок и наемных работников, выстраивалось на перекличку. То же самое вечером, перед отбоем. И горе было тому, кто на нее не являлся или просто опаздывал. Никакие оправдания в расчет не принимались. Маху наказывал всех направо и налево. И наказывал, негодяй, изобретательно.
Коротышка Маху любил поесть. Хорошо поесть. Но приглашать гостей терпеть не мог. Предпочитал в одиночестве наслаждаться кулинарными изысками своих поваров.
Стоило любому из домочадцев совершить малейшую оплошность, Маху сажал провинившегося на неделю на хлеб и воду. По истечении срока, ставил нарушителя перед своим необъятным столом и в его присутствии с азартом поглощал бесконечное количество блюд.
Отменялось наказание только когда провинившийся падал в обморок. Разумеется, служанки, рабыни или жены, частенько симулировали голодные обмороки, но провести Маху было невозможно. Безошибочно распознав симулянта, он удваивал наказание еще на неделю. И так до бесконечности, пока провинившийся не осознавал проступок в полном объеме и не падал в обморок со всей ответственностью.
