Роберта Ивановича. Вы уже вернулись?
— А? Что? Антон Романович! Какой вертолет? Мне нужны крылья, я на вертушках летать не могу. Чувствую себя ощипанным. Замкомполка полетел, ему ваш бывший начальник позвонил, распорядился. Садитесь, а то коридор закроют, придется через Ермолино, с подскоком…
— Куда садиться?
— Да на место второго. Он сегодня не может, теща приехала.
— Как же, Геннадий Самсонович! Я же не умею! И не видно отсюда ничего! Это же…
— Что тут уметь! Надевайте шлем, пристегивайтесь. И видеть ничего не нужно. Мы по приборам летаем, по приборам…
Кламм прижал микрофоны.
— Хризантема! Я — Флокс! Разрешите взлет! Прием! Я — Флокс! Вас понял! Вас понял! — Он толкнул меня в кресло. — Антон Романович! Небо ждет! Небо!..
…Небо! Только оно видно мне. Шлем влажно стягивает голову, в наушниках несмолкаемое шипение, вдруг прерываемое далекими непонятными фразами — «Второй, по двадцать четыре шестнадцать на шесть к востоку! Как понял?» Обращенный к Кламму вопрос: «Сколько нам лететь?» — оставлен без ответа. Он не услышал? Быть может, надо было нажать какую-то кнопку, повернуть переключатель? Не знаю. Кламм указывает на ряд приборов передо мной, я щелкаю тумблерами под каждым, Кламм удовлетворенно кивает, самолет трясется, напрягается, меня слегка вдавливает в спинку кресла, потом появляется ощущение легкости и свободы, я закрываю глаза, засыпаю на какие-то несколько минут, а когда просыпаюсь, то вижу вверху нежную лазурь, вокруг — кажущиеся прочными, упругими, твердыми белые облака, приподнимаюсь из кресла — внизу, в редких разрывах — темно-зеленые леса, рыжие поля, зеркальца озер.
В командирском кресле Кламм, сняв шлем и расстелив на коленях салфетку, закусывает: на салфетке помидор, разрезанный вдоль огурец, два вареных яйца, черный хлеб и розоватое сало. Он очищает от скорлупы яйцо, протягивает мне, я отказываюсь, Кламм откусывает половину яйца и указывает на панель приборов. По черным циферблатам приборов крутятся стрелки, мигают зеленые и желтые лампочки, а под одним из приборов, чья стрелка дрожит возле цифры «ноль», вспыхнула лампочка красная, похожая на глаз наблюдающего за мной потустороннего существа, уставшего от царящей по сторону эту неразберихи. Это сравнение кажется мне натянутым, исполненным самомнения — кто я такой, чтобы представлять интерес, даже наполняющий бывшую жену холодной спермой Лебеженинов ангелу не интересен, ему потребно общее, тенденция, правила, закон, мне — исключения, выпадения из ряда, произвол. Что мне с того, что порядок будет сохранен? Я-то распадусь, исчезну, стану кучкой пепла. Даже Лебежениновым мне не стать.
Кламм доедает яйцо, что-то кричит, желтые крошки летят у него изо рта. Я бью кулаком по прибору, стрелка оживает, красная лампочка гаснет, вспыхивает зеленая и самолет ныряет. Выравнивается. Ныряет вновь. К горлу подкатывает тошнота. Иллюминаторы залепляют клочья облаков. Через редкие просветы впереди видно темнеющее восточное небо, оттуда наползает ночь. Кламм пожимает плечами, смотрит на меня с укоризной, в наушниках слышен хриплый голос:
— Флокс! Флокс! Я — Хризантема! Как слышишь? Как слышишь? Прием!
Слышно хорошо, но земля становится все ближе и ближе. Я хватаю штурвал, нащупываю на нем кнопку, жму на нее, голос Хризантемы смолкает, я кричу: «Я — Флокс! Мы падаем! Падаем! Хризантема! Прием!». — Отпустив кнопку, слышу совсем другой голос, и это не Хризантема:
— Флокс! Флокс… Антон Романович! Где первый пилот? Закусывает? Ничего, справитесь сами. Главное — отставить панику! Слева от вас, на центральной панели, черный рычажок. Двигайте от себя до упора, потом на два деления к себе, другой, от черного слева, серебристый, выдвиньте, но не до конца…
Я выполняю указания, самолет выравнивается.
Кламм запихивает в рот кусок сала. Надкусывает помидор, сок брызжет на приборную панель, мне на брюки.
— Солью, Антон Романович! Посыпьте солью! — слышно в наушниках. — Помните — умереть легко, трудно остаться в живых. Повторите! Флокс! Я — Хризантема! Как слышишь? Прием! Флокс! По двадцать четыре шестнадцать на шесть к востоку! Как понял? Прием!
Содрав шлем, я выбираюсь из кабины пилотов. В кабине «уазика», на заднем сиденье, обняв тяжелой рукой невесту, спит Поздышев, прядь тонких волос закрывает нежное белое девичье лицо. Моторы гудят. В иллюминаторы светит ночь. Пахнет сыростью, машинным маслом, чесноком. Даже если с подскоком, через Ермолино, мы скоро будем на месте. Взять такси. Добраться до дома. Лечь спать. Забыть обо всем.
