Только включаю телефон, как тут же он начинает вибрировать у меня в руках. Курт, это он. Номер неизвестный, но я знаю — чувствую его.
Бросаю мобильный обратно на стойку и, закусив сжатый кулак, наблюдаю, как, неистово вибрируя, аппарат медленно ползёт к краю столешницы. Если звонивший подождёт ещё несколько гудков, телефон рухнет на кафельный пол.
Судя по настойчивости, с которой пытается выйти на связь звонивший, это точно настырный немец. Я видела, как однажды он четыре часа разгадывал головоломку и пока не нашёл все ответы, не успокоился.
Услышать его голос ещё один раз… Самый последний. Какой соблазн.
Тяну руку к телефону и тут же рывком убираю обратно.
Зачем? Чтобы ещё раз убедиться, как искусно он вешает на уши лапшу? Чтобы он понял, что не так уж я и обижена, раз взяла трубку? Решит ещё, что я сидела и ждала его звонка.
Хотя номер же неизвестный! Может, это звонят с работы, или сектанты, торгующие каталожной косметикой, или ещё кто-нибудь, чей номер у меня не записан. Я могу взять трубку без страха подмочить репутацию железной леди.
Решительно беру телефон в руки, но тот сразу же замолкает. С разочарованием смотрю на потухший экран и жалею, что так долго тянула.
Господи, ну почему у меня всё через одно место?
Только собираюсь сварить себе кофе и заняться тем, чем занималась последние двенадцать часов — самобичеванием, как телефон оживает вновь.
Принимаю вызов ещё до того, как слышу первый полноценный гудок.
— Ну, наконец-то! Я уже хотел объявлять тебя в международный розыск.
По венам стекловатой течёт жгучая боль. Как же я всё-таки я его люблю. Люблю! Люблю! Люблю!!!
Зачем я взяла эту чёртову трубку?!
Протяжно выдыхаю и надеваю маску показного равнодушия:
— Кто это? Свидетели Иеговы? Простите, я католичка.
— Амазонка, пожалуйста, давай встретимся и поговорим обо всём как взрослые люди. Я понимаю, что то, что ты могла увидеть в гримёрке можно расценить как угодно, но уверяю, всё не так, как кажется.
— И кредит со сниженным годовым процентом меня тоже не интересует!
— Я сейчас стою возле двери твоей квартиры, — гнёт свою линию он, — и буду стоять здесь, пока ты не вернёшься.
— Я переехала в Гватемалу и меня ты больше не увидишь. Никогда! — шиплю со всей ненавистью, на которую способна. — Или ты пришёл забрать свой носок? Не волнуйся, я вышлю тебе его по почте.
— Носок? Какой ещё носок?
— Не звони мне больше! Я и этот твой номер занесу в чёрный список. А будешь доставать, пойду в эммиграционную службу и расскажу об одном проныре-нелегале из Германии, который не собирается убираться обратно!
— Представляю, в какой ты ярости. Если бы я увидел рядом с тобой Оливера — точно бы крышу сорвало. Но поверь — Ингрид мне никто… теперь никто. Всё очень сложно.
— Послушай меня, фашист несчастный! Мне плевать, как зовут твою благоверную, я лишь хочу, чтобы ты раз и навсегда оставил меня в покое. Меня и Олега.
В трубке повисает напряжённая тишина.
— Оливер? Но при чём тут он?
Вот он, сладкий момент мести.
— Мы с Олегом снова вместе. И сегодня вечером я переезжаю к нему. С ним я буду счастлива и он точно меня никогда не предаст.
— Чёртов адвокатишка! Не успел я отвернуться, он уже свои шары от пинг-понга обратно подкатывает… — рычит под нос Курт и, предупрежая, уже обращается ко мне: — Пусть только попробует прикоснуться к тебе хоть пальцем и уже завтра будет питаться детским пюре через трубочку, потому что не досчитается десяток зубов. Да и сломанными пальцами ложку не удержишь.
— У-у, я вся дрожу от страха! Приноси ведёрко и лопатку — померяетесь, чьи игрушки круче. Ведь в ваших немецких песочницах именно так привыкли дела решать.
— Я серьёзно, амазонка, — угрожающе шепчет он. — Не делай глупости, слышишь? — и резко: — Ты где? Поговорим прямо сейчас, я подъеду.
— Ещё чего! Да я точно из страны мигрирую, если хотя бы ещё раз увижу тебя на своём горизонте. На нашем горизонте с Олегом.
На том конце трубки слишится сдавленная немецкая брать и я не смогу скрыть злорадную улыбку. Так ему и надо! Пусть злится, пусть психует. Это в нём не ревность говорит, а чувство собственничества. Он хочет, чтобы и жена и многочисленные любовницы хранили ему собачью верность — но не тут-то было. Всегда найдётся камень, о который сломается коса.
— Прощай, Рейнхард, больше ты меня не увидишь. Лучше дочь на аттракционы своди. Папаша… — сбрасываю вызов и, быстро занеся номер в чёрный список, снова вырубаю телефон.
Признаться, стало легче, но не совсем. Осознание того, что это точно был наш последний разговор больно бьёт коленом под дых. Но я ему всё-таки отомстила — и это не может не радовать. Пусть не думает, что я страдаю в одиночестве, пусть считает, что моя жизнь продолжается. А то, что она стала без него бесцветной — ему об этом знать совсем не обязательно.
Часть 39
Подъехав вечером к фешенебельной высотке Олега поднимаю голову и ищу глазами знакомые окна. В его квартире горит свет. В его идеальной квартире, где даже пыль ложится в строго отведённых для этого местах. Золотая клетка для какой-то другой женщины, но не для меня.
Зря я всё это затеяла, и чем только думала?! Звонить бывшему чтобы позлить настоящего, который тоже стал бывшим — такие приёмы даже в мыльных операх уже не используют. Самый глупый способ мести. Придётся сейчас заново его бросать и только на этот раз уже навсегда.
Бедный Олег. То, что он зануда, не значит, что над ним можно так издеваться. Если он пошлёт меня далеко и надолго — я пойму. Правда, он так хорошо воспитан, что пошлёт меня не забывая о хороших манерах: "Как же ты меня разочаровала, Ульяна", "ты снова совершаешь опрометчивый поступок", "хорошо ли ты взвесила все "за" и "против", прежде чем принять это решение", и прочее в таком же духе.
И тяжёлый же предстоит разговор… Кажется, план Дианы позвонить ему и прикинуться невменяемой был не так уж и плох.
Лихорадочно соображая, как бы помягче рассказать о том, что была в состоянии аффекта и не ведала, что творю, захожу в светлый холл и давлю кнопку вызова лифта. В сумочке оживает телефон, и я боюсь, что это снова звонит он. Курт. Мало мне было переживаний после прежнего разговора — я то принималась смеяться без причины, то рыдать, то посылать его мысленно ко всем чертям. Ещё одни такие эмоциональные качели я точно не выдержу.
Не без страха достаю телефон и выдыхаю — папа. Хотя тоже не менее волнительно. За последний месяц мы разговаривали лишь однажды и ничем хорошим наша беседа не закончилась, одними лишь взаимными обвинениями — он меня в наивности, я его в чёрствости.
Боже, а ведь он как всегда оказался прав. Козлометр отца работает без сбоев, глупо было снова проверять его профпригодность на собственной шкуре.
— Привет, пап, — захожу в лифт и жму кнопку четырнадцатого этажа.
— Как жизнь, Ульяна? Мама сказала, что ты приболела. Что-то серьёзное?
Мама. Ну кто бы сомневался! Она звонила мне утром и попала на момент наивысшей точки расклеенности. Рассказывать о том, что я потерпела очередное любовное фиаско очень не хотелось, поэтому пришлось наплести что-то про подцепленный где-то грипп.
Наблюдая, как стремительно меняются цифры на табло, вежливо поддерживаю беседу:
— Мне приятно, что ты волнуешься. Значит ли это, что твоя блудная дочь прощена и санкции на посещение вашего дома сняты?
— Ничего подобного, — ворчит. — Просто я врач и мой долг следить за здоровьем тех, кого породил. Да и запасного ребёнка у меня большое нет, так что… Ты была у доктора? Сейчас ходит очень опасный вирус. Если хочешь, я могу позвонить Роберту Воскресенскому. Думаю, ради тебя он выкроит в своём плотном графике свободные полчаса.
— Только не Воскресенский! На последнем осмотре он как будто случайно потрогал мою грудь, а он, насколько я помню, далеко не маммолог, — одиннадцать, двенадцать… — Не волнуйся, пап, я выпила противовирусное, мне уже гораздо лучше.
