***
Пока я ничего не помню, но в этот раз мне почему-то кажется, что вспомню. Симон ведь так и говорил: может, ничего страшного.
Он думал, я совсем ни в зуб ногой — ан нет. Он ведь не ожидал, что я возьму, да и полезу в Сеть и все там подробно прочитаю: если «все серьезно», значит, хана: нужны таблетки. Это если у меня и правда невроз... психоз... нет, диссоциативная фуга. Бегство от суровой реальности, такой болючей, что даже маму звать не хочется, а хочется бежать и стать кем-нибудь другим.
Но если та хрень на мосту после «мишек» — не диссоциативная фуга, а случай единичный, а скорая — еще нечто другое (к примеру, если я ее возьму, да вспомню), то, значит, и сейчас — тоже. А тогда, г-н профессор-доктор-псих, наш бесподобный популяризатор Симон Херц, как сами вы изволили заметить, «причин для беспокойства нет», а существует лишь некоторая необходимость регулярного наблюдения у специалиста.
А ведь все дело в том, что «скорую» я теперь вспомнила.
Да-да, вот провалиться мне на месте:
«Пожалуйста, можно мне с вами...»
«Вы ее подруга? Ее спутница жизни?»
«Да, спутница. Можно, я буду держать ее за руку? Смотрите, когда я беру ее, она успокаивается».
«Хорошо. Наденьте маску».
Страшный вой в ушах. Сейчас оглохну. Рябит в глазах до боли, до слез от неонно-оранжевого цвета «скорой». Тошнит от запахов, от звуков. Не вижу мигалки, но она все равно будто мелькает перед глазами взбесившей вертушкой из холодно-синего. Симон, зараза не подходит. Каро царапается, то и дело всидываясь, вскрикивает. Ей больно.
Брыкалась и глючила уже на лавочке:
«Уберите... как больно... я не хотела... это не я... это не мое... я боюсь... я умру... я умираю... мне бо-о-оль-но-о-о...»
Где ж они... Как долго... Я подробно описала, где мы — они подвезли прямо к лавочке носилки.
А сейчас?.. Тоже ведь было, наверно, что-то такое... Кто-то держал меня за руку, кто-то говорил со мной, а кто-то вкалывал мне что-то. А кто-то просто жал на газ, врубив мигалку и сирену... Так и спасли, наверно... Если вообще было, от чего спасать...
Итак, я вспомнила «скорую», значит и про «сейчас» я вспомню тоже. И нет причин для беспокойства.
***
— Спит?
— Спит.
Когда я была маленькой и засыпала, они, наверно, так же переговаривались вполголоса, соображали, чем успеют заняться. И так же, как сейчас, не сразу замечали, что «не спит».
Не помню тех моих неспячек. Но то, что только что произошло, вспомнить обязана — я ведь объяснила, как это важно.
— Кого она там только что звала?
— Собаку, кажется... Как ты мог, Анатолий?!!.. Как ты мог!
— Сейчас ничем не поможет твоя истерика.
— О, у меня нет твоего хладнокровия!..
— Я не меньше твоего переживаю за дочь.
— «Переживаешь»! Это все из-за собаки вашей! Она совершенно убивается на работе — ей только собаки не хватало. А вы! Вам неинтересно, как она живет. Что она кучу денег тратит, только бы с вашей собакой кто-то гулял. Как ты мог навязать ей эту псину?!!
— Да это не я совершенно навязывал...
— Меня не интересует, кому из вас первому надоела собака! Вы безответственные! Все вы!.. Это свинство, что все ваше дерьмо вы неизменно выливаете на мою дочь!..
— Да успокойся, наконец, ну что ты... Да я ж ведь тоже...
— ...тебе это аукнется! Да-да!!!
— Так, хватит. Я уже решил. Я все улажу — она проснется... Так кого она там звала?
— Да собаку же...
— А по-моему, не собаку.
— Что — его? Да он даже ни разу ей не позвонил. И за что она так в него влюбилась...
— По-моему, нормальный парень.
— Ну конечно, если для моей дочери, так тебе любой нормальный... Да они давно уже и не вместе, кажется.
— Л-лилия! Что это значит — «кажется»?!..
— Это значит, что я не знаю наверняка.
— Что ж ты за мать такая — не знаешь, с кем живет твоя дочь?!..
— А ты знаешь?!
— Где мне! У меня, между прочим, не один ребенок, а четверо.
— Четверо! Но из этих четверых тебе важны только трое!
— Что ты несешь?! Ты не имеешь права меня обвинять!..
— А ты не смеешь утверждать обратное!..
Я хоть и амнезичка, но покамест не юродивая ясновидица. И все же я форменно вижу, не открывая глаз: родители, то ли, чтобы не ругаться в палате «при ребенке», то ли, чтобы просто закончить разговор, выходят, а затем разъезжаются.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ Переломная
«Что за жизнь у тебя — черт ногу сломит...»
«С твоей работой можно голову сломать...»
А вот и нет. Никогда себе ничего не ломала, в школьные годы занималась одними лишь танцами, но там тоже благополучно обошлось без переломов. Всегда умела избегать проблем. Даже болезням трудно было меня зафиксировать. По сей день.
Теперь, вот, зафиксирована. Валяюсь тут и... на манер Карлсона не могу не признать, что, пожалуй, любой не против заболеть.
Не верится, чтобы со мной могло случиться что-нибудь серьезное.
Да и что случилось-то?.. Вспомнить пока не вспомнила, а, подслушивай, не подслушивай — не понятно ни черта. Собаку забрали, мама с папой поругались — это все, что я знаю. Значит, хорош — пора «просыпаться». Да и медицинские приборы не проведешь, как ни старайся.
И вот я официально «очнулась».
— ЧМТ первой степени: сотрясение мозга и открытая фрактура голени, — говорят мне. — Перелом ноги...
— ...в желудке? — завершаю я с улыбкой, нахальной, но безобидной.
Сама не знаю, отчего мне так весело.
Д-р Доро (не знаю фамилии) не смеется.
— Нет, просто — ноги. И все. Представляете?
— По-моему, и этого достаточно... уй-й-й...
Взвываю, сделав, очевидно, чуть резковатое движение.
— Да вы хоть понимаете, как вам повезло?
— Ну, наверно, понимаю...
— Если б не ваша скорая... Ну что там у вас — вернулась память?
— Да, по-моему.
— Что там у вас случилось?
Что «случилось», я, может, все еще не помню, но совершенно точно знаю теперь, что во всем виноват переломный момент.
Так, переломный момент — а, Илья... Припоминаю: он же кидал голосовое. Вот так и есть — если сразу не прослушать, потом забываешь... Наверно, хотел узнать номер палаты, в обеденный перерыв прийти проведать.
Илья посадил меня на метро, возможно, запрыгнул — не дал закрыться двери и довез. Но это самое неинтересное. Потом, кажется, Рикки что-то увидел. Увидел опасность и оттолкнул меня и... наверно, так и отделалась этим «ЧМТ-1» с переломом.
Рикки, ты ж у меня умный, под колеса лезть не станешь. Хоть ты, вообще-то, и не мой пес, но я дала тебе, сколько смогла. Жаль, что тебя забрали.
Рассказываю, сколько могу, д-ру Доро.
— Не знаю, кто вызвал скорую.
— Действительно — кто. Не сама же приехала, — многозначительно говорит она и как-то странно, на меня смотрит, насмешливо почти. — Я забрала к себе вашу собаку.
— Спасибо, но это не моя собакаю.
— Как — не ваша? Да она никого не подпускала к вам, пол-отделения чуть не искусала... И не ваша?
— Вашей дочери. И моего брата.
— А-а... м-да-а? Хм-м... — задумывается д-р Доро. — То-то я погляжу, пес прямо-таки реагирует на то, что говорит ему Дебора. Только на это и реагирует. А на нас лаять пытается, будто ее от нас защищает.
Она удивлена не столько моим выяснившимся родством с Эрни, «развратителем» ее дочки, сколько тем, что Дебс, оказывается, «завела собаку». В отличие от моего отца, она, как видно, не была в курсе, а Дебс даже теперь побоялась обо всем рассказать.
— Оставите у себя Рикки? — спрашиваю с надеждой, просительно почти, как дети просят у родителей разрешения оставить подобранного на улице щенка. — Он хороший. Он очень добрый. Только невоспитанный — я... не успела. Мне с ним гулять некогда. Работа, знаете... А Дебс обрадуется — это ж она его выбрала в приюте.
— Это вы так называете Дебору — «Д-е-б-с»? — неодобрительно спрашивает д-р Доро.
— Она сама меня просила. Вы будете смеяться, но я с ней не только познакомилась, но даже полюбить ее успела. А если всем у вас будет некогда, можно позвать Эрнеста, — не отстаю я — пробиваю не у Дорен, так у этой. — Это ведь они вдвоем усыновили Рикки.
