Лола давно уже запретила себе об этом думать, но прежде, в тот бесконечный год, который она провела в одиночестве в Душанбе, думала об этом часто… Почему его никогда не было, счастья, и почему она всегда, с тех самых пор, как начала относиться к жизни осмысленно, знала, что счастья у нее и не может быть?
Она знала это, когда смотрела на фотографию папиных родителей. На Анастасию Ермолову — ее глаза были почти не видны в тени широкополой шляпки, но несчастье стояло в них так отчетливо, словно она говорила о нем вслух. На Константина Павловича — весь его облик был отмечен лихим, за душу берущим обаянием, но счастья в нем не было тоже.
Лола знала об этом глубоком, ненарушимом несчастье и тогда, когда вспоминала самого папу. Она всегда считала, что пушкинские слова «гений чистой красоты» относятся к нему, и всегда понимала, что это сказано, конечно, не о внешности… И поэтому никогда не удивлялась, как могут жить вместе такие разные люди, как ее родители. Наверное, только с той внутренней суровостью, какая была в маме, и можно было прожить жизнь с человеком, в душе которого не было и не могло быть счастья.
Но почему это всегда было так для папы и будет так для нее самой, Лола не знала.
Зато она знала, что более подходящего мужчины, чем Роман, ей не найти никогда. Ему было все равно, счастлива она или несчастлива, и ее это вполне устраивало. И она тоже устраивала его, потому что во всем удовлетворяла его требованиям: не обременяла его ни глобальными проблемами, ни мелкими женскими капризами; молчала, когда он хотел молчать, и не говорила глупостей, когда ему хотелось поговорить; не требовала секса, но когда секс требовался ему, легко догадывалась, чего именно он хочет, и сама была изобретательна. И ко всему этому обладала еще тем особым качеством, которому невозможно научиться, если оно не дано от природы…
Лола была роскошной женщиной, и это становилось понятно с первого же взгляда на нее.
Правда, сама она об этом и не догадалась бы, если бы не Бина с ее живой бесцеремонностью.
— Тебя, Лолка, можно с аукциона продавать! — заявила она однажды, заехав вечером, чтобы забрать ее в театр. — Как картину Ван-Гога.
— Почему именно Ван-Гога? — улыбнулась Лола. — Я что, на подсолнух похожа в этой юбке?
Потому что Ван-Гога в личном пользовании иметь — этого всякая шваль себе не позволяет, — объяснила Бина. — И даже не из-за денег как таковых. Просто все знают: кто сотню миллионов отстегнул не за алюминевый комбинат, а за какие-нибудь «Подсолнухи», тот, значит, ну о-о-чень респектабельный. Так и ты — на тебя только глянуть, сразу ясно: у кого такая женщина под боком, тот, значит, всего уже достиг. Не понимаешь, что ли? — удивилась она. — Ну, бывают бабы-дешевки, на них хоть килограмм брюликов навешай, все равно за версту видно, что дешевки, и над их мужиками все потихоньку хихикают. А бывают как ты — очень дорогие.
— Не знаю, — пожала плечами Лола. — По-моему, не так уж дорого я ему обхожусь.
— Глупая ты еще, — вздохнула Бина. — Да разве я о деньгах? Хотя я и сама не знаю, о чем… О породе, может. У тебя каких-нибудь шейхов не было в роду?
— Кобольд уже спрашивал. Не было, — улыбнулась Лола. — Папа, правда, был дворянин, но он об этом как-то не вспоминал. А мама вообще из глухого кишлака была, читать в пятнадцать лет научилась, какие там шейхи!
— А может, и не в породе дело, — протянула Бина. — Вот, скажем, юбка у тебя — ничего особенного, обыкновенный„«карандаш». Но ты в ней как Марлен Дитрих, ей-Богу. А спроси почему — хрен тебя знает. В общем, имей в виду: ты для Кобольда все равно что коллекционный «Роллс-Ройс» первого выпуска. Что, не нравится сравненьице? — насмешливо прищурилась она.
— Да нет, все равно, — пожала плечами Лола. — Я же не Лариса-бесприданница, рыдать: «Ах, я вещь, вещь!» — не стану.
— Еще и классику читала, — хмыкнула Бина. — Ван-Гог отдыхает! — И добавила: — А что ты ему недорого обходишься, эго надо исправить. Кобольд в вещах толк знает, вот и пусть дорогой женщине обеспечит что положено. Когда в Париж поедете, предупреди: я тебе скажу, куда пойти и что купить. Мало ему не покажется! —довольно засмеялась она. — И деньги его экономить не надо — говорю же, их у него немерено. Зря он, что ли, народные недра опустошает? А ты у нас что, не народ? Вот и пусть просоответствует.
Роман просоответствовал без звука. Видно было, что само количество роскошных вещей, которые Лола купила в свой первый приезд в Париж, доставило ему буквально физическое удовольствие. Он рассматривал все эти шубки, труакары, платья, юбки, туфли, ботильоны, сумочки, чулки, духи, шарфики и лифчики так, как будто они могли разговаривать и как будто речь их звучала с такой же отдельной от него и непонятной ему обворожительностью, как речь парижанок, болтающих о чем-то своем в открытых кафе на Больших Бульварах.
Это его уважение, пусть и опасливое, к умело сделанным вещам было тем качеством, которое нравилось в нем Лоле безусловно.
«Лифчики надо будет новые купить, — вспомнила она уже в самолете. — Раз ему прежние понравились».
Приобретенными ею разноцветными лифчиками, каждый из которых стоил как приличное платье, Роман остался особенно доволен. Даже сказал, чтобы она не забывала их носить, несмотря на то что вообще-то грудь у нее и так торчком, поэтому они ей без надобности. И добавил к лифчикам и прочим прекрасным предметам, купленным Лолой, платиновое колье в виде виноградной лозы, такое же кольцо и сережки — длинные изумрудные виноградины с крупными каплями бриллиантовой росы.
Самолет у него был свой: Кобольд вознаграждал себя за необходимость соблюдать чрезмерно демократичный европейский этикет, запрещавший приезжать на светские мероприятия вроде кубка Мартеля даже на собственном автомобиле. Лоле было все равно. Сначала она удивлялась своему равнодушию — ей действительно все равно было, передвигаться на личном самолете по Европе или на раздолбанном рейсовом автобусе по таджикским дорогам; а потом она привыкла и к этой составляющей своей невозмутимости.
Но Париж она полюбила — той глубокой необъяснимой любовью, которой, как ей казалось, невозможно было не полюбить этот город. У всех это так или только у нее, Лола не знала. И не могла спросить об этом даже Бину, не говоря уже о Романе.
В Париж они прилетели поздно вечером и сразу поехали в отель. Роман всегда останавливался в «Плаза Атене» на авеню Монтень. Это было не просто дорого, а очень дорого и очень престижно. Но при всей дороговизне и престижности в этом отеле-дворце не было ни капли дешевого пафоса, которым непременно было бы отмечено подобное заведение, находись оно в Москве. Почему это так, Лола тоже не поняла бы сама, и причину ей тоже объяснила Бина.
