реальностью, он вдруг понял, что попросту не выйдет отсюда.
Этот человек, с каменным лицом, разглядывавший его, вызывал животный ужас, от которого можно валяться в собственных испражнениях и не замечать ничего. Потому что дико страшно. Но еще больше его пугала собака, стоявшая рядом с садистом без единого звука. Казалось, глаза у нее человеческие, и в этих глазах он чувствовал свою смерть. Он не смел шевельнуться, чтобы собака не бросилась.
Впрочем, апофеоз кошмара начался, когда Адуховский стал взрезать длинным и широким ножом одежду на его груди. Евгений Петрович забился и завизжал, вернее, пытался завизжать — клейкая лента заклевала рот, оттуда вырывались только сдавленные стоны и судорожное дыхание. Глаза закатывались и косили от ужаса.
* * *
Видя, что Солодухин дошел до точки, Глеб отодрал скотч от его рта. Тот сразу стал истерически вопить, захлебываясь и давясь судорожными рыданиями. Молил пощадить его. Обещал что угодно. Что угодно за свою жизнь. За то, что его не тронут.
В такие моменты и проявляется сущность человека. Иные могут перетерпеть любые пытки, но не предадут себя, иные…
Глеб не собирался пытать его. Ему нужно было просто напугать Солодухина, потому что управлять подобными людьми можно только силой и страхом. Напугать так, чтобы тот забыл себя от ужаса.
Сработало. Бедняга не только обмочился, он еще и созрел отвечать на любые вопросы, которые ему с готовностью задавала Надежда. Еей тоже давно не приходилось брать интервью лично, тем более в подобных условиях. Солодухин выложил все, что зал и не знал. Все коррупционные схемы, сдал всех подельников, конкурентов, друзей, врагов. ВСЕ. Только бы из его брюха не вырезали ленты, или еще хуже… Фотограф только успевал параллельно делать снимки, пока работала портативная камера.
Когда Надежда сочла, что отснятого материала с лихвой хватит, чтобы засадить половину верхушки города, "интервью" прекратилось. К тому моменту Евгений Петрович уже ощущал себя практически трупом. А ведь всего-то прошло меньше часа. Все это время Глеб просто стоял рядом и смотрел ему в глаза.
— Все Глеб, пора кончать, — сказала она, сворачивая оборудование.
Вася Петров тоже стал собираться. Через минуту они с Надеждой уехали. К связанному пленнику подступил Вадим Соколов, которого тот раньше даже не заметил, он стоял сзади, за его спиной.
Солодухин сорвался в крик. Началась истерика.
— Хочешь жить? — спросил Глеб спокойно. — Хочешь уйти отсюда невредимым, своими ногами?
О, хотел ли он жить?! Уйти своими ногами?!!
Он судорожно закивал.
Глеб присел на корточки, так чтобы их глаза были на одном уровне, проговорил тем ровным, негромким голосом, от которого у Евгения Петровича мороз бежал по коже:
— Запомни. Если хочешь жить, — он сделал выразительную паузу, несчастный закивал, затрясся. — Ты навсегда забудешь, что был здесь, что существует девушка, которую ты пас. В противном случае твои дружки получат интересное кино с твоим участием. Молчу про врагов, ФСБ, прокуратуру, сам все понимаешь. И еще. Ты найдешь для Аллы, ты знаешь, о ком я, хорошую работу и будешь опекать ее до конца своих дней. Понял?
— Да… Да… Да… Я понял. Понял!
— Потому что если не понял, я найду и тебя и закончу то, что начал.
Солодухин закивал, всхлипывая. Сейчас он готов был согласиться на что угодно, лишь бы этот кошмарный человек выпустил его, разжал руку, в которой трепыхалась его жизнь.
— Хорошо, — сказал Глеб. — Сейчас тебя освободят. Потом можешь звонить твоим ребятам, чтоб не нервничали. Пусть забирают тебя.
Пока Вадим взрезал скотч, которым он был связан, Евгений Петрович беззвучно рыдал и трясся. Глеб посмотрел на него пристально, выдал:
— Помойся.
А после они с Вадимом сели в фургон, там тоже успели записать для истории весь этот «следственный эксперимент». Машина развернулась и уехала.
Оставшись один, освобожденный Солодухин зарыдал в голос, вздрагивая от жалости к себе и не веря до конца, что спасся. Потом повалился на бок от изнеможения, вытащил из кармана телефон и стал трясущимися пальцами набирать старшего своей охраны.
Разыскали его не сразу, в первый момент вообще не поверили, что он сам звонит. Но потом головы таки заработали, и с помощью навигатора по включенному телефону кое-как, плутая по задворкам, смогли выйти на тот заброшенный ангар.
Пока люди добирались до него, Солодухин успел очень многое передумать. Для начала, конечно, была безумная истерическая радость, что жив остался. Теперь он четко представлял себе ощущения жертвы в лапах садиста. Сразу и фашистские застенки из кинематографа припомнились, и лихие девяностые. Но когда первый ужас и восторг от осознания, что живой, выветрились, пришло озлобление.
Просто чудовищное озлобление.
Все пытался понять, как это вышло, что его обули как первоклассника, потом бросил это неблагодарное занятие. Но озлобление осталось. Ему безумно хотелось отомстить. А и… Руки коротки! Коротки! Ужасно обидно.
Однако потом, мысль все-таки выкристализовалась.
Он придумал, как отомстить Адуховскому, и не пострадать при этом самому.
* * *
Отъехали от того ангара, и сразу ребята, сидевшие все это время за аппаратурой в фургоне, бросились поздравлять и высказывать восхищение виртуозно проведенной операцией. Вадиму пришлось отвечать за двоих.
Потому что всю дорогу Глеб молчал, уставившись в одну точку. И глядя на него Вадим понял, что мысленно он сейчас там, в своем кошмаре. В том плену, переживает все заново. Его личный ад.
Нет смысла пытаться сейчас его разговорить, будет только хуже. Но Вадиму все же не хотелось оставлять его одного, зная, как тяжело тот переносит подобные рецидивы. Он сделал попытку:
— Глеб, может, поедешь с нами до Управы, а потом я тебя подвезу?
Тот оторвался от своих размышлений, сказал, чтобы его высадили там, где подобрали. Больше Вадим не стал интересоваться, видимо, какой-то транспорт у Глеба был, как-то же он туда добирался.
И все равно, не хотелось ему отпускать друга в никуда, тем более в таком состоянии. Спросил:
— В воскресенье на сходе будешь?
— Буду, — бесстрастно ответил Глеб. — Я же обещал.
Вадиму подумалось, что если можно кого-то назвать железным человеком, так это Глеба. Просто… Хотелось, чтобы у него жизнь как-то наладилась. Решился спросить:
— А девушке… Даше?
Глеб словно ожил, вроде как даже глаза засветились, но странным, не радостным светом:
— Я уехал.
— Но…
— Я уехал. Игнат знает, что делать, — повторил Глеб, и уголок его губ чуть искривился в грустной усмешке.
— Хорошо, — Вадим отвернулся.
Ребята, сидевшие в фургоне, вдруг испытали неловкость, словно на их глазах открылась его душевная рана. А они оказались нежелательными свидетелями. И ясно, что жалости в любом виде Глеб не примет.
