– Позвони, как в поезд сядешь. Я тут уже на месте сориентируюсь. Я тебя обязательно встречу, Ин…
– Хорошо…
Она торопливо нажала на кнопку отбоя, потом вздохнула глубоко и свободно, будто только что дошел до нее теплый ветер их короткого и ни о чем, в общем-то, разговора. Дунул ветер в лицо ласково, вошел внутрь вместе с Родькиной любовью. И вдруг легко стало, и захотелось встрепенуться и сбросить с себя побыстрее неловкость от прежнего разговора. С Севкой. Хотя почему разговора? Разговора с ним как раз и не получилось. Просто она выслушала его монолог-предложение, и все. И ничего еще не решила. Не возмутилась, не отказала, не согласилась… Есть еще время подумать, не поддаваться теплым ветрам всяким…
Севка вернулся довольно быстро. Бросил на заднее сиденье шуршащий пакет, стал деловито выруливать со стоянки. На нее и не взглянул даже. Будто стала она уже частью этой дорогой машины. Или еще больше – частью его жизни. Потому что он так решил. И теперь несет за свое решение полную ответственность. О, эта мужская самоуверенность, как часто ты любишь обмануть, но и сама себя обманываешь еще чаще…
Молча подъехали к воротам кладбища. Севка взглянул осторожно и уважительно, спросил тихо:
– Мне с тобой можно?
– Нет. Нельзя. Я одна пойду.
– Хорошо… Я здесь тебя буду ждать. Держи… – протянул ей тяжелый шуршащий пакет.
– Ой, ну зачем так много-то?
– Ничего. Оставишь. Говорят, положено так.
– Да? Ну ладно…
Инга приняла из его рук пакет, выпрыгнула из машины, огляделась. Потом тихо пошла за кладбищенские ворота, чувствуя, как глаза ожгло близким присутствием слез. Вдруг солнце, выскочившее из-за березовых стволов, с силой ударило по глазам, налетевший ветер зашелестел остатками маленьких золотых листьев – день и впрямь решил разгуляться напропалую, как и обещало теплое сухое утро. А что делать? Жизнь продолжается. Даже на кладбище. А может, это отец таким вот образом не велит ей плакать… А вот и могила – гора цветов с овалом отцовской фотографии в центре. Правда, гора эта повяла чуть, осела немного, но все равно живая еще. И розовые бутоны вовсю сопротивляются увяданию, и гвоздики торчат из венков упруго, и лилии умирать не собираются, горделиво отражая солнечные лучи белой нежностью лепестков. Инга постояла немного, оглядывая все это хозяйство, потом подумала – надо бы денег кладбищенскому сторожу оставить. Чтоб за могилой ухаживал. Вера, послушная дочь, и впрямь сюда может не прийти… А цветы повянут, и что здесь будет? Нехорошо, некрасиво…
Она вздохнула, подняла на отцовскую фотографию глаза, вздрогнула тихо. Показалось, что они улыбаются ей снисходительно – пришла, мол, все-таки… Вчера такими строгими были эти глаза, будто недовольными всеобщим горестным вниманием да пышными поминальными речами. А сейчас – ничего, добрые такие, довольные… Или солнечный луч сквозь ее слезы преломляется и ей только кажется так…
– Да вот, пришла! – проговорила она довольно громко и растянула в улыбке задрожавшие губы. – И плакать сейчас буду, и водку пить, и еду есть! И тебя поминать, любимый мой папа… Ты уж прости. Не выполнила твою волю…
Она огляделась с пристрастием, придумывая, как бы ей устроиться со своими поминками, потом поставила пакет на землю, пошла по дорожке мимо мраморных плит. Около одной из них обнаружила два спиленных чурбачка и толстую доску – оставил кто-то для себя временную скамеечку. Поклонившись неизвестному покойнику и перекрестившись, она подхватила доску, отнесла ее к отцовской могиле. Потом вернулась за чурбачками, еще раз перекрестилась, проговорила тихо:
– Я ненадолго… Я верну… Вот ей-богу, верну. Помяну отца и принесу обратно… Не на земле ж мне сидеть, правда?
Устроившись на одолженной на время скамеечке, она открыла пакет, достала бутылку водки, хлеб, запакованные в вакуум картонки с нарезной деликатесной снедью. Обнаружились в пакете и пластиковые крепкие стаканчики, и тоже пластиковые ножи с вилками. Заботливый Севка-то. Все предусмотрел. Молодец… И тут же проговорила свои мысли вслух, обращаясь к отцовской фотографии:
– Видишь, какой заботливый! А ты – цирюльник, цирюльник… А он сейчас, пап, мне замуж за него предложил выйти… Говорит – ради меня теперь жить будет… А я не знаю, что ему и ответить! А сын-то твой, Борис, тоже цирюльник, кстати! А ты не знал? Ну, не знал и не знал… Ладно. Не важно, в общем. Ну, пусть земля тебе пухом будет… И решение твое для тебя пусть правильным остается, раз ты сам так захотел…
Она деловито налила водки в стакан, подцепила на хлеб кусок копченой колбасы из красивой нарезки, посидела, глядя на отцовскую фотографию, пока та не поплыла в ее горячих слезах. Выдохнув с силой воздух, опрокинула в себя водку, вся сжалась на миг и передернулась, потом откусила от бутерброда, стала жевать торопливо. Вскоре тяжелый слезный комок в груди размяк, снова вздохнулось легко, как давеча после разговора с Родькой. И снова заговорила громко, обращаясь к отцовской фотографии:
– Ну в самом деле не знаю, что мне делать, пап! Растерялась я как-то со всем этим. Я же просто женщина, в конце концов. Самая обыкновенная, с трудной жизнью. Ну, не без характера, я знаю! Досталось и мне с избытком от твоего характера, тут уж ни убавишь ни прибавишь… А все равно растерялась! С одной стороны – вот он, Севка Вольский, бери его да будь счастлива, как хотела. Он говорит – за полдня я могу свою жизнь поменять. Говорит, все у меня будет. Дом, наряды, богатство всякое… А с другой стороны – двенадцать лет прошлой жизни куда я дену? Их же тоже так просто не спихнешь, не отменишь! Там тоже всякого было много… Да и сейчас… Там и Анька, и Родька, и Светлана Ивановна со своей беспомощностью… Нет, все не то, не то! Не о том я тебя сейчас спрашиваю, папочка… Совсем не о том…
Она всхлипнула сладко и расплакалась наконец по-настоящему, не стесняясь. И даже подвывать пыталась сквозь рыдания, как настоящая плакальщица, выплескивала из себя горе в коротких фразах:
– Ой… Да на кого ж… Покинул… Да что ж ты наделал… папочка… дорогой! Да зачем же… не поверил! Да как же я… Как же жить теперь со всем этим… папочка…
Плакала она долго, пока не иссякла. Потом вытерла лицо ладошками, снова плеснула себе водки в стакан, подняла его перед отцовской фотографией, вздохнула:
– Ну вот и поплакала… И мне, и тебе легче стало. А проблему эту дурацкую я решу, конечно. Вот сейчас посижу, подумаю и решу. Может, и ты чего мне подскажешь… Севка, он хороший, конечно, и говорил вроде искренне, но… Что-то не так стало на сердце, и все тут! Шарахнулась от него, как от прокаженного… Нет, это не от гордыни, нет! Не потому, что он цирюльник… Помнишь хоть, как ты его тогда цирюльником обозвал? А он обиделся и уехал. И бросил меня…
