Ознакомительная версия.
– Хм… В тебе, Оль, талант психолога-миротворца пропадает. У меня такое ощущение, что тебе доставляет удовольствие мужей с женами мирить. Причем любыми способами. Даже если они не очень этого хотят.
– Ну, это они так говорят, что не хотят. А на самом деле хотят, даже очень. Только гордыня не позволяет в этом признаться.
– Это ты меня имеешь в виду?
– Да больно надо – тебя…
– Знаешь, Оль, до сих пор не пойму – как я жила десять лет и никакого обмана не замечала? Просто удивительно! Все кругом знали, я одна не знала, не видела.
– А знаешь почему? Потому что ничего не было! Потому что Игорь тебя любит, а не эту Юлю! Вот если бы разлюбил, сразу бы почувствовала. И увидела бы, и узнала… Ведь ты, как я понимаю, даже в постели никакого подвоха не чувствовала?
– Нет. В том-то и дело.
– Вот видишь! Обычно бабы такие дела сразу секут. А может, у него и не было с ней ничего такого, шибко уж постельного? Может, все отношения на Игоревой платонической честности строились? В том смысле – если родил ребенка, будь добр, отцовствуй. И если это действительно так, я готова ему памятник при жизни поставить. Прямо на вашем участке, между соснами. А тебя розгами высечь за твою гребаную бескомпромиссность! Тоже мне Мата Хари нашлась. Зачем Стеллу-то Горскому с потрохами сдала? Тоже от ненависти к компромиссам, что ли?
– Да нет. Сама не знаю, как получилось. Напилась, вот и полезло из меня.
– Ладно, не оправдывайся. Это как раз тот случай, когда извиняться не обязательно. Как в сказке про голого короля – нашелся один смелый и наивный мальчик. Просто я от тебя, от тихони, такой смелости не ожидала. А если Яковлич теперь к Наде вернется, я счастлива буду. Нет худа без добра.
– Нет, Оль, здесь ты не совсем права. Худо, оно и есть худо. Доносчику, говорят, первый кнут. Сама природа доносительства – уже зло. Один раз вылетело – уже не поймаешь, обратно не запихнешь.
– Это ты о чем? Совесть, что ли, мучает?
– Да. Но тут уж, знаешь, как говорится, до кучи. Я за последние дни столько зла наворотила, что одной совестью меньше, одной больше, без разницы. Тетушка говорит, что я нынче как та Пандора, которая ящик со злом открыла. Свой ящик, внутренний, понимаешь?
– Да понимаю. Умная у тебя тетушка. Только главное твое зло вовсе не в Стеллу ударило. Ей так, факультативом досталось. Главное зло внутри тебя разорвалось, как бомба, и осколки в близких людей полетели. Считай, что все умерли. Хорошая семья была и умерла, жалко. Ты сама, сама сорвала чеку с гранаты. Поклонись своей гордыне, спасибо скажи.
– Не надо, не усугубляй, мне и без того плохо.
– Да. Давай лучше помолчим…
Вздохнула, отвернувшись к окну и удобно устроив затылок на подголовнике. И понеслась перед глазами круговерть осени, зеленое и желтое с проблесками багрянца, вспышками солнца на верхушках деревьев. Какая нынче осень роскошная, глаз от нее не оторвешь. И как хорошо, наверное, там, в лесу: тишина, покой, великолепие цветов и запахов. А она едет мимо, перебирая четки разрушенной жизни, истязая душу до изнеможения. Зачем? Господи, как же она устала – от ситуации, от самой себя. И как веки смыкаются, и там, под ними, бежит, бежит солнце…
…Ольгино водительское место было пустым, дверца с ее стороны открыта. Ирина вышла на дорогу, легко перепрыгнула поросший жухлой травой кювет. И не прыгнула, а будто перелетела, оттолкнувшись ногами, как птица. Вошла в лес, раздвигая руками заросли иван-чая. Господи, как хорошо! Тишина, величественная, багряно-желтая, прореженная зеленью редких елок, нарушаемая едва слышным шепотом ветра, несущего к земле новую порцию опавших листьев. Как они летят – дружной стайкой, наискосок, будто танцуя, взявшись за руки. Ведь умирать же летят, а как на праздник. Вон там, в хороводе берез, тоже прощальный танец устроен, трепетный, россыпью мелкого золота – музыки только не хватает, блюзовой, с пронзительной нотой саксофона.
А вот несколько сосновых стволов, явно чувствующих себя некстати среди прощальных танцев. Сбились в кучку, наблюдают, в сочувствии покачивая зелеными верхушками. Извините, мол, что родились такими – вечнозелеными. Зато у нас такого великолепия нет, не иглами же колючими нам хвастаться. Каждому – свое…
Она погладила рукой теплый сосновый ствол, оглянулась назад. Ни дороги, ни машины не видно – далеко зашла. Надо бы выбираться отсюда как-то, хорошенького – помаленьку.
– Погоди, Ирочка…
Вздрогнула, обернулась. Сделала шаг навстречу, протягивая руки:
– Тетя Маша, вы…
Тетка стояла в отдалении среди берез, улыбалась. Снова хотела шагнуть к ней, да ноги приросли к земле. И жест тети-Машин, строгий, упреждающий:
– Не надо, не подходи! Нельзя тебе. Лучше послушай меня, что скажу…
– Да. Слушаю…
– Девочка моя, не обижайся на нас с Сашей. Мы ведь долго думали тогда, как поступить: сказать или нет. За тебя боялись, прости нас. Молчание – это не грех. Иногда так бывает, что лживое молчание – не грех. Особенно если любишь. А мы тебя очень любим.
– Да, теть Маш, я знаю. Я уже и не обижаюсь, что вы…
– Ну, вот и хорошо. Спасибо, Ирочка. Сашу не обижай…
Поток листьев пронесся меж ними танцем-вихрем, она прикрыла глаза на секунду. А когда открыла, тетя Маша была уже далеко, уходила торопливо между деревьев. Надо бы догнать, да ноги опять не идут!
– Погодите, теть Маш, – вырвалось из горла сиплое, вместо крика.
С трудом оторвала от земли одну ногу, другую, порываясь бежать. Вдруг кто-то сзади дотронулся до плеча ласково:
– Не надо, Ир, не беги. Нельзя тебе.
Повернула голову – мама. Лицо грустное, виноватое, улыбающееся.
– Не беги, пусть уходит. Поговори лучше со мной. Скажи, обижаешься на меня, да? Знаю ведь, обижаешься. Плохое помнишь. А ты забудь, Ир. Может, и много было плохого, я ж не спорю. Да, гоняла тебя в детстве, что ж. А когда мне с нежностями-то чикаться было? Я ж одна. Плохое-то у каждого ребенка за пазухой всегда найдется. Но какая-никакая, я ж все-таки мать и всегда была рядом в трудную минуту. Помнишь, как мы девчонок из роддома принесли, а они сразу простудились, заболели. И ты простудилась, свалилась в лежку.
– Помню, мам, только смутно.
– Ну да, у тебя ж температурища под тридцать девять подскочила, я испугалась, что молоко пропадет. Ох, что я тогда пережила, доченька, сейчас и вспомнить страшно! Четыре ночи подряд не спала, моталась челноком меж тобой да детскими кроватками. Помню, сижу ночью, все прислушиваюсь, дышат ли девчонки, нет ли… А потом глаза сами собой сомкнулись, и я рухнула со стула-то, помнишь? Ты еще подскочила с кровати, испугалась, что я померла.
– Не, мам, не помню.
– Ну, да ладно. Ты не сердись на меня, доченька, за плохое-то. Ну, такая вот я, не шибко умная, конечно. Что в жизни-то видела, кроме огорода да своей бухгалтерии? Живу, как умею, иногда и впрямь хитрой змеей изворачиваюсь. А без хитрости-то, может, и не выжила бы. Нельзя требовать от своих близких святости, все мы со своим грешным багажом по жизни идем. На то и близкие, чтоб друг дружку прощать. И на Снежанку не обижайся. Ну куда ее теперь? Сестра ж она тебе…
Ознакомительная версия.
