Конечно, мы говорили об этом во время наших визитов; мы развлекались, разбирая по косточкам твоих родителей, поскольку, объевшись, не находили в себе сил ехать сорок минут до ближайшего кинотеатра. Я веду к тому, что когда Кевин... ну, они не были готовы к четвергу. Они не купили необходимый механизм, который, как их немецкий очиститель малины, переработает этот поворот событий и придаст ему смысл. То, что сделал Кевин, не было рациональным. Это не заставило мотор крутиться тише или работать эффективнее; это не варило пиво и не коптило лосося. Это не производило вычислений; это было физически идиотским.
Ирония заключается в том, что, хотя твои родители всегда сожалели о том, что Кевин не протестант, у них больше общего с Кевином, чем у всех моих знакомых. Они не знают, зачем дана жизнь и что с нею делать, так и Кевин этого не знает. Интересно, что и твои родители, и твой первенец ненавидят свободное время. Твой сын всегда в лоб атаковал эту антипатию, что, если подумать, требует определенной храбрости; он никогда не обманывал себя тем, что, просто заполняя время, он продуктивно его использует. О нет... Ты наверняка помнишь, как он часами сидел, томясь и хмурясь, и ничего не делая, а только проклиная каждую секунду каждой минуты субботнего вечера.
Твоих же родителей перспектива незанятости пугает. Им нехватает силы воли Кевина, чтобы справляться с пустотой. Твой ц вечно совершенствовал бытовые приборы, хотя каждое новое приспособление, когда он его заканчивал, обременяло его большим ненавистным свободным временем. Более того, установив новый опреснитель или садовую ирригационную систему, он понятия не имел, что же он пытался улучшить. Жесткая вода открывала счастливую перспективу регулярной, пристежной очистки слива кухонной раковины, и он с большим удовольствием поливал бы сад вручную. Разница в том, что твой сознательно устанавливал опреснитель без веской причины, его Кевин никогда делать не стал бы. Бессмысленность никогда беспокоила твоего отца. Жизнь для него — коллекция элементов и электрических импульсов, она материальна, вот почему материалы — все. Этот прозаический взгляд на жизнь его удовлетворяет... или удовлетворял. В этом и заключается контраст: вин тоже подозревает, что материалы — все. Ему просто плевать на материалы.
Я никогда не забуду первый после четверга визит к твоим родителям. Признаю, я откладывала сколько могла, и это было проявлением слабости. Я уверена, что мне было бы так же безумно трудно, даже если бы ты смог поехать со мной, но, конечно, необратимое нервное расстройство тебе помешало. В одиночестве, без промежуточного звена, их сына, я поняла, что мы потеряли органичную связь, и думаю, они тоже почувствовали это разъединение. Когда твоя мать открыла дверь, ее лицо стало пепельно-серым, но она пригласила меня войти с той же вежливостью, с какой пригласила бы продавца запасных частей к пылесосу. Несправедливо называть твою мать чопорной, но она великий знаток этикета. Она любит знать, что делать сейчас и что последует за этим. Вот почему она такая поклонница изысканных трапез. Она находит покой в чередовании блюд: суп перед рыбой, и ее не страшит, как меня, отупляющий процесс приготовления пищи, ее подачи на стол и мытья посуды трижды в день, ,что может непрерывно продолжаться с утра до вечера. Не в пример мне, она не борется с условностями, как с принуждением; она смутно действует из лучших побуждений, но лишена воображения и потому благодарна правилам. Увы, не написаны правила этикета для вечернего чая с бывшей невесткой после того, как внук совершил массовое убийство.
Она усадила меня в гостиной, а не в уютном закутке - кабинете, что оказалось ошибкой; официальная строгость кресел с подголовниками лишь подчеркнула свободное падение правил. Морская синева и припыленная розовость вельветина настолько контрастировали с мертвенным подтекстом моего визита, что казались тошнотворными; это были цвета плесени. Твоя мать упорхнула на кухню. Я чуть не крикнула вслед, чтобы она не беспокоилась, потому что я действительно не смогла бы проглотить ни крошки, но поняла, что было бы жестоко лишать ее столь желанной и оправданной отсрочки. Позже я даже заставила себя съесть один из ее крендельков, хотя и почувствовала легкую тошноту.
Глэдис такая нервная, чувствительная женщина, что ее внутреннее раздражение — и я не хочу сказать, что она не может быть приветливой или доброй, — скрыть невозможно. Морщины на лбу придали ей растерянный вид; взгляд метался по сторонам еще исступленнее обычного. Я видела в ее лице — особенно когда она не подозревала, что я слежу за ней, — потерянность и представляла, как она выглядела в детстве. Она была потрясена, но слагающие это впечатление детали были так неуловимы, что, возможно, на фотографии и не проявились бы.
Когда твой отец поднялся из подвала (я слышала, как он тяжело ступает по лестнице, и боролась со страхом; несмотря на свои семьдесят пять, он оставался энергичным мужчиной, а эти шаги были слишком медленными и тяжелыми), перемены в нем вовсе не были неуловимыми. Его хлопчатобумажный комбинезон свисал глубокими складками. Я поразилась тому, как сильно можно похудеть за шесть недель. Его обветренное лицо словно лишилось плоти, нижние веки опустились, обнажив красные ободки глаз; щеки обвисли, как у ищейки. Я, инфицированная всепоглощающей уверенностью Мэри Вулфорд в том, что кто-то должен быть виноват, почувствовала себя виноватой. Ну, твой отец тоже был в этом убежден. Он не мстительный человек, но как бывший производитель электронных станков для производства инструментов (слишком идеально, что он создавал машины, которые создавали машины) с предельной серьезностью относился к корпоративной ответственности. Кевин оказался неисправным, а производителем была я.
Дребезжа рифленой чашечкой по золоченому блюдечку, я чувствовала себя неуклюжей. Я спросила твоего отца, как поживает его сад. Он смутился, словно забыл, что у него есть сад.
—Черничные кусты начинают плодоносить, — скорбно вспомнил он.
Последнее слово повисло в воздухе. Кусты, может быть, но твой отец так ничего и не выносил.
— А горошек? Вы всегда выращивали такой чудесный горошек.
Он заморгал. Часы пробили четыре раза. Он так и не рассказал про горошек, и в нашем молчании появилась ужасная незащищенность. Мы только подчеркнули, что прежде, задавая этот вопрос, я никогда не проявляла искреннего интереса, а он так же безразлично мне отвечал.
Я потупилась. Я извинилась за то, что не приехала раньше. Они даже не попытались сказать, что все в порядке, что они понимают. Они вообще не издали никаких звуков, поэтому я продолжала болтать.
